В тени старой шелковицы
Шрифт:
– А я, – улыбнулась сквозь слезы Тоня, – завтра в баню пойду, волосы вымою – и на папильотки накручу. Они у меня тогда такие кучерявенькие становятся, вот прям как у Сарры…
– А я платье хочу себе заказать, новое, к лету. У портнихи…
– Ух ты… Правильно! Я в кино видела: вот тут рюшечка, тут фонарик…
На самом интересном месте заорал Микун, и Оля пошла его укачивать. До большой комнаты донеслось: «Да замолчишь ты или нет, паршивое созданье!» Созданье замолкало, но ненадолго: его нещадно будили майские голодные комары.
В Коломну пришло пухлое заказное письмо от Павы, из Омска: «Оля, ты знаешь, что я с 1944 года заочно учусь в Омском машиностроительном институте, на кафедре “Механическая обработка металлов”. Я сдал экзамены за первый курс
Хорошенькое дело, разузнай… С этим Микуном не то что до Москвы – до соседнего леса без приключений не добежишь… Ладно.
Оля все же поехала, попросив соседку присмотреть за детьми и пообещав в награду привезти из Москвы пряников для соседкиной дочки – та постоянно болела, врачи говорили: железки опухшие…
Но разыскивать Бауманский Оле было некогда, и она, спросив в справочном бюро ближайший институт, где есть физический факультет, отправилась на улицу Кирова. В Московский физический институт.
Да, он может к нам перевестись, почему нет? Хорошие отметки, нормальные документы… Сколько ему лет? Двадцать… Отлично. Кем, говорите, работает? Токарь на Омском танковом? Ага, характеристика… Рабочий парень, нам такие нужны. Нет, на второй курс к нам после… так, минуточку… после Омского машиностроительного? Девушка, да вы смеетесь, что ли? У нас тут Москва, все-таки… На первый курс возьмем. С общежитием. Точно, точно. Возьмем. Идите к секретарю, она примет у вас документы и потом оформит вашему брату вызов…
На обратном пути Оля заскочила в булочную. Пряники, пряники… Где ж я возьму пряники… Ой, помадка! Надо же… Дайте, пожалуйста…
В конце августа 1945 года Пава приехал в Москву и 1 сентября стал студентом. На выходные, если получалось, приезжал подкормиться к сестрам, по очереди. Те вручали ему детей, а сами отправлялись на кухню: стирать брату рубашки и белье, чистить единственные брюки, а главное – греть суп и варить картошку.
Больше всего Пава любил приезжать в Коломну к Оле, хотя это было гораздо дальше Сходни: у Оли той осенью жила тетя Лиза, которая с удовольствием возилась с мальчишками, и можно было честно завалиться на диван в дальней комнате и заснуть на сутки.
Пава не высыпался, по ночам вагоны разгружал… Все студенты так делали.
Новый, 1946 год решили встретить вместе, у Оли. Уже с утра приехал Пава, тут же побежал за елкой. Оля очень ждала Сарру – Мишке нездоровилось, и он не отпускал от себя мать, а ведь надо и стол приготовить, и в доме все вымыть… Борька капризничал: Микун завладел мамой полностью, и это было так несправедливо, так обидно, что хотелось все время ныть самым несчастным голосом, а еще лучше – разбить себе башку о комод, чтобы мама тут же выбросила этого противного Микуна в ведро и занялась Борькиной головой…
Сарра с Ефимом все не ехали, Пава куда-то запропастился, Соломон горел на работе…
К вечеру вдруг все успокоилось. У Мишки спала температура, и он уснул. Борька с обожанием смотрел на Павку, который уже установил елку и теперь разрешил Боре наряжать ее, а потом обещал еще поиграть с ним и уж точно никогда не гнать спать. Пирог удался на славу. А к вечеру приехала Сарра с девчонками, правда, снова без Ефима.
– А где…
– Не спрашивай. У него работа.
– Так ведь… Новый год…
– Он – главный механик завода, что ж он может сделать… Не отпустили с «Точизмерителя». Не трави мне душу, не надо так глаза таращить…
Сарра уехала из Коломны 2 января. Добраться обратно до Сходни ей помог Пава. Ефим так и не появился…
Квартирный вопрос
В апреле 1946 года вернулся из эвакуации бывший главный бухгалтер Коломенского завода. По закону его должны были восстановить на прежнем месте работы, так что Соломону было предписано в десять дней сдать дела и освободить квартиру. Оля не паниковала: Соломон – высококлассный специалист, у него вся трудовая книжка в разделе
«поощрения» исписана: его отмечали и нарком станкостроения товарищ Ефремов, и нарком путей сообщения товарищ Каганович, и министр тяжелого машиностроения товарищ Казаков… Соломон на очень хорошем счету, так что ему должны предложить что-нибудь… Жаль из этой квартиры выезжать, но что ж поделаешь…Соломону предложили на выбор: либо АЗЛК, либо Липецкий тракторный завод. Оля захлопала в ладоши: АЗЛК! АЗЛК! В Москву!
– На АЗЛК возьмут, если будет московская прописка, – Соломон задумчиво размешивал сахар в чае. – Тогда они через какое-то время предоставят квартиру. А у нас с тобой ни прописки, ни квартиры…
– Так… У тебя ж четыре сестры в Москве! Родители! Ты о чем говоришь? – не поняла Оля.
– О том… – Соломон замолчал.
Аня писала, что мама совсем плоха, уже начались боли, и она почти не встает, стонет только на своей кровати. Папа – Яков Борисович – тоже чувствует себя неважно, видеть стал плохо, вечно натыкается на углы, все ноги в синяках… Сама Аня беременна, это прекрасно, бог даст, но надо же понимать, что такое быть беременной первым ребенком в сорок лет… Вся словно на части разваливаешься, сил нет вообще, а надо и за мамой ухаживать, и за отцом смотреть… А Иосиф, Анькин муж, ей в хозяйстве не помощник – работает один, с утра до ночи, а на нем вон сколько иждивенцев…
Аня поздно вышла замуж, только после войны, когда они вернулись из Некрасова в Москву. Хорошо еще, что квартира их на Шарикоподшипниковской улице не была занята, та самая квартира, которую когда-то выделил Соломону Подшипниковый завод… Соломона потом, в тридцать седьмом, перевели в Егорьевск, а квартира осталась – родителям, сестрам. В той квартире Соломон впервые увидел Олю, на Пейсах, на втором Седере…
Аниному мужу, синеглазому Иосифу, в этом году исполняется шестьдесят. Вот тоже жизнь мужика потрепала… До войны работал в Минске директором завода, семья была, две дочки, Эсфирь и Ревекка – Фирочка и Ривочка. Зимой тридцать седьмого его посадили. Пытали – но он об этом не рассказывал, да Соломон и не спрашивал. Но он ничего не подписал, ни одной бумаги. Понял, что все равно расстреляют, и выдержал, никого за собой не потянул. А летом 1938 года его вдруг выпустили, и он пешком, в зимнем пальто и шапке шел домой через весь Минск. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором того же завода.
Человек в обкоме спросил Иосифа: «Что, обижаешься на партию?» – «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли.
Началась война, и Иосиф ушел на фронт – его как директора завода призвали на укрепление командного состава Красной Армии. Дошел до Кенигсберга. Семья – жена и две дочки – погибли в минском гетто. Узнав об этом, не захотел жить, лез под пули, был ранен, и не однажды. Он перестал бояться, перестал ждать победу. Ему было все равно. Мысли о будущем ушли, как умерли. Однажды с солдатами проходили деревню: все сожжено немцами, жителей нет, только каменная церковь стоит, и печи… Вошли к священнику, у того – четверо детей, голодные, аж синюшные… Выложил из мешка все продукты, которые там были, накормил детей… Тот в благодарность хотел подарить ему Библию, но Иосиф отказался, сказав просто: «Бога нет. А что почитать, у меня найдется». И достал из вещмешка «Анну Каренину». Они проговорили со священником всю ночь. Уходя на рассвете, Иосиф обернулся: священник осенял его крестом. Еврей усмехнулся.
Но с тех пор его ни одна пуля не брала. До победы пришлось дожить.
Оставаться в Минске после войны Иосиф не мог и поехал к брату в Москву. Брат был женат на сестре Тихона Хренникова Нине, жил на Малой Грузинской. Жизнь продолжалась, люди вокруг желали друг другу счастья, а Иосифу каждую ночь снились Фира и Рива, его черноволосые девочки… Иосиф с криком просыпался, будил брата, Нину… С каждым днем становилось хуже. Иосифа скрутило. У него начался жуткий, чудовищный псориаз, и брат каждый вечер, желая как-то облегчить его страдания, обмазывал 58-летнего Иосифа дегтем, а Нина Хренникова каждый день кипятила его белье…