В тот день…

– Перун покарал христианина! – уже заверещал кто-то.

Толпа качнулась. Удержат ли ее стражники?

Какой-то смуглый богатырь уже тащил тело Дольмы к берегу, народ шарахался, а смуглый выл, рычал горестно. На берегу рухнул на тело купца, но кто-то уже накинулся на него, стали избивать. Этот ли убил? Вон как пинают, даже длиннокосая жена Дольмы замахнулась. Затем подоспели дружинники, растащили всех, кто толпился на берегу, удерживали, стараясь успокоить. А народ вокруг то шарахался, то, наоборот, пытался насесть да поглядеть. Поди угомони их теперь.

И тут – Владимир даже не успел заметить – его царица Анна спешно сошла с помоста и двинулась туда, где происходило столпотворение. Ее расшитая золотом алая накидка и сверкающий венец ярко выделялись среди толпы в белом – словно райская пестрая птица попала в стаю лебедей. И люди, как бы ни были взволнованы и потрясены, расступились, дали ей пройти, стали успокаиваться.

– Оберегайте царицу! – приказал Владимир своим ближникам, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться в толпу. Благо, что стоявший за ним евнух Евстахий неожиданно сильно схватил князя.

– На тебя весь люд смотрит, архонт! Не поддавайся панике. Остальное в руках Господа!

Вот князь и смотрел. Наблюдал за тем, как его порфирогенита прошла туда, где уже в стороне положили тело купца Дольмы. Анна опустилась на колени и, сбросив свою роскошную накидку, накрыла его тело. Сама же осталась коленопреклоненной, сложила в молитве руки. И люди смотрели, успокаивались, указывая на то, что сама супруга их правителя отдает почет и дань погибшему христианину.

– Своего оплакивает, – произнес кто-то.

– Для такой, как она, все христиане свои.

А рядом кто-то сказал, что, мол, идти надо в реку, вон иные не испугались же.

И все продолжилось.

Дольму вскоре унесли от берега за частоколы ближайших усадеб Подола, так что подходившие со стороны новые градцы даже не ведали, что тут случилось, ибо по-прежнему играла музыка, пели священники, выходящие из воды крещеные в мокрых рубахах смеялись и обнимались, поздравляя один другого, хотя сами еще не совсем понимали с чем. Вокруг царило праздничное настроение, люди после омовения шли туда, где чашники князя угощали их сладким вином из ковшей, медовухой поили – тут кому что больше по душе.

– Каждый крещеный иди на пир к князю на широкий двор! – выкрикивали бирючи. – Князь Красно Солнышко всякому собрату по вере будет рад.

И опять плеск в воде, белые одежды, улыбающиеся лица.

Владимир перевел дыхание, поднял руки, приветствуя новообращенных. Иных и окликал по имени, кого узнал. Но осекся, когда увидел вернувшуюся к нему на помост Анну. Он и не ожидал, что у его райской птички может быть такое гневное, непримиримое выражение лица. На щеках ни кровинки, только темные глаза полыхают под сурово сведенными бровями. И голос тверд, как сталь булатная:

– Разберись в этом, муж мой. Сам дьявол тут намутил, чтобы не пустить славян к Богу! Пусть вызнают да накажут жестко и прилюдно того, кто был рукой дьявола.

Ну, дьявол, не дьявол, а кто-то из местных татей [38] уж точно. Об этом и думал Владимир, когда уже вечером, покинув шумное застолье, осмотрел острый шип, какой вынули из гортани Дольмы. Тяжелая игрушка, величиной с ладонь, острая, как жало, на одном конце, на другом округлая, чтобы легче ухватить. Метнуть такой… Не хуже броска ножа получится. А еще шип этот вполне в рукаве можно упрятать. Рубахи крестильные все с длинными рукавами, так что можно схоронить.

38

Тать – злоумышленник, злодей.

– И кто такие кует? – поинтересовался Владимир у Добрыни.

Был он от стола сытый, довольный, диадему давно снял, волосы растрепаны, и на лице румянец после выпитого. Однако голова работала ясно, потому сразу и задал правильный вопрос. Но только ответ на него…

– Да кто угодно, – развел руками Добрыня. – Такие из остатков болотной руды любой кузнец может выковать на продажу, чтобы добро не пропадало. А там и какой-нибудь покупатель сыщется – за такое не сильно дорого берут. Я уже послал людей и к кузнецу Вавиле, и к Гостеславу, и к хазарину Язиду. Мало, что ли, умельцев на Подоле! Делают порой такие цацки, чай, не кистень с шипами. Вещица вроде и не особо нужная, не всякий витязь позарится, а вот простой люд берет охотно. Все же какое-никакое оружие. И в умелой руке…

– Ну, подле Дольмы явно был умелец метать. И как думаешь, воткнули или метнули?

– Да разве поймешь? Там такая толпа была. Но кто на самого Дольму покусился, я постараюсь выяснить. Рядом с ним вроде только свои были. К тому же такой шип издали не бросишь, да еще в толпе мельтешащей. А вот то, что праздник нам едва не сорвали, плохо. Слышал, небось, что в толпе начали кричать? Дескать, сам Перун его поразил.

– Поймали тех крикунов?

Добрыня опустил голову. Под глазами усталые тени: это у князя пир горой на весь град, с кем только не чокался чашей и кого только не поздравлял, а Добрыня весь день улаживал все и выспрашивал.

– Любой ведь мог крикнуть со страху, – произнес он. – Людям втолковали, что теперь они под рукой Христа и старые боги им уже не в помощь. Однако привычное верование так просто не отпустит. И если бы не царица твоя, поразившая люд своей кручиной по убиенному, то еще неизвестно, что бы началось. Молодец она у тебя, княже.

Владимир откинул волосы с чела, взглянул на Добрыню как-то странно.

– Она-то молодец. Но и условие поставила. А желает царица, чтобы мы нашли того, кто убил христианина Дольму во время обряда.

Казалось, князь ожидал, что Добрыня удивится, начнет оправдываться да объяснять, что-де в таком столпотворении и неразберихе… Но тот молчал. Стоял, припав спиной к растянутой на стене волчьей шкуре, покусывал травинку и о чем-то размышлял. Владимир, глядя на него, добавил:

– Они все этого хотят – и Анна, и ее приспешники византийские. Говорят, что раз такое противостояние в Киеве творится, то им опасно оставлять тут порфирогениту. Она же… слова за целый день не молвила. С пира рано ушла, все молится перед образами.

– Она напугана, княже, – вынув изо рта изжеванную травинку, молвил Добрыня. – Она же сделала все, что могла, для этого крещения – сюда из самого Царьграда прибыла, с тобой обвенчалась, иконы привезла, мастеров, чтобы храмы строить, книги ученые для будущих христиан. А все, выходит, зря. Так что права твоя суложь [39] христианская: надо будет разобраться да выяснить, кто задумал такое злодеяние совершить в сей великий день, кто христианина Дольму жертвой избрал, едва не сорвав обряд. И как найдем такого – казним прилюдно. Чтобы наука была, чтобы никто более не посмел.

39

Суложь – жена. В период многоженства – главная супруга, потом – просто законная жена.