В той стране

Как и положено с дороги, сели обедать ли, ужинать, – в общем, домашнюю лапшу хлебать с курятиной. Махора наварила ведерную кастрюлю, на всех хватит. Выпили материной самогонки и загалдели, обсказывая новости. Все же не виделись давно.

Иван с Василием обсуждали предстоящую рыбалку. Решали они: в озере ли поставить сети или в прудах карпа попытать. И жены собирались с ними, но их – раки манили. А уж о ребятишках чего говорить.

Махора сидела, слушала и вставила слово:

– А я думала, вы мне по хозяйству поможете.

– Чего у тебя? – спросил Иван. – Какие дела?

– У матери делов – заглонись. Стенка у чулана совсем садится. Либо обочинка подгнила, надо поднять. Да и поглядеть у поросенка полы. Я прибить хорошо не в силах. Он такой натурный, все выворачивает. Да по-хорошему надо бы…

– А-а-а, ну тебя… – перебила Полина. – Начнешь читать. Нам дома свои дела надоели. Мы приехали к тебе отдыхать. На рыбалку, ухи наварить…

Говорила она вроде со смешком, но твердо. Иван поглядел на мать, сказал:

– Правда, порыбалить собрались. У тебя горит, что ль?

– Да не горит, а… – поджала Махора губы.

– Печет у нее, – снова посмеялась Полина. – Столько людей – не запречь.

– Ах, едрит твою! – вскипела Махора. – Запречь тебя, гладкую кобыляку! Затощала на своих уроках. Для кого я хозяйство держу? Бьюсь для кого? Мне самой: две козенки, пяток курей – и хватит. А сколь вы матери понавялили? Коз одних для вас пятнадцать держу.

– Но мы же приезжаем, косим, пасем.

– Раз в лето приедете – и все дела. А я кажеденно с ними бьюсь. Да одни ли козы? А кабанов? А гусей? Корова? Куда все плывет? Сметанки, мама, – передразнила она. – Маслица нам не собрала? Яички у нас кончились! Сало заберем! А матерь тут… Буран сено развалил, еле склала, погреб завалился, – заплакала она. – Всю картошку, все… Полозила там, как муравь. Думаю, рухнет – и останусь тута, в могилке. Лишь крест постановить.

Материнские слезы отрезвили детей. Иван поднялся, обнял за плечи мать, усадил:

– Ну, ладно, мама, хватит. Не плачь. Девчата глядят.

Внучки и впрямь глядели на плачущую бабку удивленно.

– Мои детки, – вздохнула Махора, вытирая слезы. – Я и сама думала, мне слому не будет. Но все… отживаюсь. Ходить едва хожу. Нога пухнет в колене. Спина болит. И глазами плохо вижу. Сваха мне свои очки дала, спасибо ей, вроде подходимые. А повяжусь – как песком в глаза сыпануло. Прям криком кричи.

Обед был испорчен. Иван с Василием закурили, Полина сидела надутая. Лишь маленький Андрюшка шумно хлебал бабкину лапшу. Махора, поостыв, жалела уже об начатом разговоре.

– Ваня, ты бы поел, – попросила она. – И так худоба, а все куришь.

Сын Иван в отца пошел: высокий, худой и сутулился, как отец, утиная лобастую голову.

Иван докурил, налил всем по рюмочке.

– Давай, мать, выпьем. Выпьем, лапши твоей похлебаем. И все же поедем порыбалим, – улыбнулся он. – А завтра, с утра, тебе чего-нибудь поможем. Ладно?

Махора пригубила свой стаканчик.

– Порыбальте, чего ж… Наши карпами хвалятся. На прудах, говорят, много карпа.

– Вот-вот, – продолжал сын. – Наловим карпов. И знаешь что, мать, – и он на жену поглядел. Жена у него спокойная была, тихая, в очечках. – Мы с Галиной говорили. Тебе – тяжело и нам – с Андрюшкой. Давай, мать, уж до осени тяни, потому что разом скотину не разгонишь. А осенью переезжай к нам. Галина пойдет работать. А вы с Андрюшкой будете воевать. Вот так, мать. Хватит, отхозяиновалась.

Сын глядел на нее через стол, морщил лоб, головой покачивал. У Махоры вновь подступили слезы. Сын и раньше предлагал ей переселяться к нему, но все как-то словно ненароком, не всерьез, и Махоре стало казаться, что не хочет ее невестка Галина, с виду тихая, но нравная женщина, не своя, городская. В Киев звала Махору младшая дочь. Но там – чужая сторона, далекая. И к тому же старые люди говорят: «С сынком бранись – за печку держись, с зятьком бранись – за дверь держись». И это правда, истинная правда. Если доживать, то у сына, у старшего. Ему и положено стариков докармливать, так ведется от века.

И теперь, когда прилюдно, при жене сказал Иван, Махора поняла: это вправду. Поняла – и словно разом упало с плеч тяжкое. Потому и слезы брызнули из глаз.

Снова за столом стало тихо. Иван глядел на мать и сам чуть не плакал: как постарела она: вроде еще вчера сильная, с отцом вровень работала. А теперь к земле клонилась седая голова, руки и ноги высохли, выцвели глаза – годы, годы… Кажется, еще вчера, на гулянках, мать громче всех выводила:

Кони сытые бьют копытами,Разобьем по-сталински врага!

А теперь разве представишь ее поющей? Чуть что – в слезы. Иван поднялся со своего места, тарелку перенес, сел рядом с матерью:

– Не плачь, мама. Давай выпьем и похлебаем. Не плачь. Жизнь она и есть жизнь. Мы уже тоже – не молоденькие. Не плачь. У нас тебе будет полегче.

Махора стала послушно хлебать лапшу, слезой подсоленную. За столом мало-помалу заговорили.

– Хочешь на работу? Куда? – спрашивала Полина золовку. – По специальности?

Галина согласно кивнула.

– Уходит главный экономист. Мне в районе разрешили, – поглядела она на мужа. – Оклад хороший, да еще если с годовыми.

– Какие сейчас зарплаты пошли… – услышала мать. – А мы – за что трудились. Сказать – не поверят, скажут – дураки. Три копеечки трудодень да хлебца грамм триста. А трудодень, – объяснила она Галине, – это, например, луговины надо пять соток лопатой вскопать. Или гектар выкосить. Мыслимое дело? А ныне… Бабы на огородах посидят, платки повяжут – меньше трех рублей им не пишут.

– А куда же мне коз девать? – о своем спросила Полина.

Мать держала для дочерей полтора десятка пуховых коз. Десять – Полининых, остальные – Шурочки, младшей. С каждой козы по два фунта пуху начесывали – копейка не лишняя. А теперь?

– Продай или к себе забери, – ответил Иван.

– Я их где, в горнице держать буду, а на крыше пасти? А к себе ты не возьмешь? – спросила она брата в укор.

– Ты сама посуди, – объяснил Иван. – У меня семь штук. Материных… У тебя сколько, мать? Пять. Значит, это тринадцать. Да твои. Мне же в райкоме сразу в глаза: огрузился, мол, хозяйством.

– Ладно, – махнула рукой Полина. – Чего-нибудь придумаем. – Но все же не выдержала, брата укорила: – Райком, райком, а родная сестра тебе…