В ударном порядке

– «Чистая работа!» – сказалъ я. – «Умѣете, товарищъ «Ясный». Вовремя скакнули, матки строги. Теперь я вскрою, и составимъ актикъ».

Матку едва стащили, свели въ конюшню. Я вскрылъ: гнойникъ: гнойникъ, плевритъ, перитонитъ, – все ясно.

– «Товарищъ докторъ… и вы, товарищъ… прошу обѣдать»! – пригласилъ насъ Ситикъ. – «Тамъ обсудимъ».

Въ знакомомъ кабинетѣ еще висѣлъ дипломъ какой-то, въ золоченой рамкѣ, съ отбитою коронкой; продранные стулья, чужіе будто, стояли сиротливо; дремало кожаное кресло, въ подушечкахъ, – вотъ придетъ хозяинъ, отдыхать. Столъ утащили: былъ простой, изъ кухни. Курячьи кости валялись на газеткѣ, огрызки огурцевъ и хлѣба, револьверъ. Марксъ мохнатый висѣлъ въ простѣнкѣ, портретъ товарища Свердлова, въ вѣночкѣ, изъ безсмертниковъ, – Ситикъ былъ сантименталенъ! – конечно, Ленинъ и рядомъ «Боярыня» изъ «Нивы», въ краскахъ. Туфли бѣжали по полу въ разбродѣ, висѣли на гвоздѣ подштанники. Все – пусто, гнусно, по-цыгански.

Я усѣлся въ кресло и предложилъ товарищамъ – курите: были у меня хорошія кручонки, въ вѣскомъ портсигарѣ. Взяли осторожно, какъ кошка рыбку. А я изобразилъ картинно, какъ «Ильчикъ», мать – «Забота» отецъ – «Ковыль», – погибъ отъ двусторонняго плеврита, отъ круппозной пневмоніи, перитонита, менингита… Рана, при наличіи дефектовъ организма… признаки «орловца» слабы, скелетъ недоразвился… вышло къ счастью, иначе – уронъ престижа, поводъ къ критикѣ хозяйства… что, по справкамъ, есть пара жеребятъ отъ полукровокъ, лучшихъ; что рекомендовалъ бы направить одного въ «Либкнехтово», гдѣ тов. Ситикъ, энергичнѣйшій работникъ, спеціалистъ по коневодству, имѣетъ сознательныхъ помощниковъ; что при осмотрѣ тов. «Ясный» показалъ незаурядное знакомство съ дѣломъ; что…

– «Чѣмъ-нибудь дополнитъ, тов. Ситикъ?»

Онъ сіялъ. Чего же больше? Лучше не напишешь.

– «Геніально!» – промолвилъ «Ясный». – «Вы большой ученый!»

– «Три факультета… перманентная работа въ центрахъ… консультантъ при совнархозѣ… Только въ экстренныхъ случаяхъ, какъ вашъ, куда проѣдешь…» – и я загнулъ покрѣпче: – «А на васъ косятся, тов. Ситикъ» Да, да… Надѣюсь, съ моимъ докладомъ… я вношу реформы въ коннозаводствѣ… вы намъ пригодитесь».

«Ясный» смотрѣлъ подобострастно, дрожали пальцы. Ситикъ – восхищенно. Пошелъ распорядиться.

– «Карточку вашу, тов. «Ясный»?… Завтра ко мнѣ заѣдетъ… я поговорю. Что бы вы хотѣли?»

Онъ прошепталъ мѣстечко. Малый былъ непромахъ!

– «Отмѣтимъ. Только… ни слова! Просьбами заваленъ!.. – я показалъ на горло, – ни слова даже, что знакомы… испортить могутъ!»

Обѣдъ былъ царскій – отбивныя котлеты, куры, борщъ съ пупками, съ печенками, пломбиръ, печкинскія сливы, съ индюшечье яйцо, и – брага, вродѣ самогона. Жрать хотѣлось, но въ этомъ домѣ я не тронулъ ни кусочка: дожирали стариковъ моихъ, прошлое въ меня глядѣло.

Я сослался на строгую діэту, – пробить кишечникъ! – ржаные сухари да рѣдька, да полосканье спиртомъ. Очень удивились и дали рѣдьки. Грызъ ее и плакалъ, подъ примочку. Думалъ, какъ бы стариковъ увидѣть. Къ «доппингу» прибѣгнуть? Нѣтъ вѣрнѣе. И не ошибся. Они исправно жрали. Я подгонялъ на брагу, спиртъ въ резервѣ. Крѣпокъ я на спиртъ. Они совѣли. Я предлагалъ за Коминтернъ, за «міровую», за особъ… Ситикъ былъ въ развалѣ, галчонокъ копошился, зеленѣлъ, овцой воняло отъ его кожанки. Я развелъ имъ, по-сибирски, на 70, долилъ горячей, «по рецепту…» – и мы хватили! У «Ясного» глаза запѣли въ небо. Ситикъ подвалился. А я – подъ рѣдьку. Поднялъ хлыстъ – «даешь Европу!» – и мы хватили, безъ отказу. Галчонка завертѣло отъ «европы», онъ поднялся, зацѣпился шпорой. Я слышалъ только – «о, товарищъ…!» – Куда-то утащился.

– «Вы… прикажите… лошади всегда… а я…» – Ситикъ ушелъ куда-то.

«Очи» задремали. Я былъ свободенъ.

Прошелъ по дому. Комнаты – пустыня. Сухая пальма, клѣтка безъ попугая, прострѣленный портретъ митрополита въ углу – мишень. Яблоки гнилые грудой, пузыри бычачьи – плавать.

Комнатка «пѣвуньи-канарейки». Одна кровать, матрасъ залитый, скоробленные сапоги, въ грязи, бабій платокъ глазастый, гребень, мыльная вода въ тазу, скверный запахъ помады кислой… «Канарейка», Даша!.. Розовая ленточка у изголовья, – отъ образка осталась. Я пошелъ.

Спальня Марьи Тимофевны, пустая комната, видно по стѣнѣ, гдѣ былъ кіотъ, – сосна свѣтлѣе. Черные шнурочки съ потолка, пятна на полу – отъ пролитой лампадки. Въ воздухѣ остался запахъ – пролитой печали?..

Внуковъ комнату увидѣлъ, съ кружками цѣли, съ пульками въ соснѣ отъ монтекристо, и вспомнилось, какъ дѣдъ серчалъ, потомъ махнулъ рукой. Стрѣльбѣ учились, лѣтомъ, – война была. Здѣсь жила надежда старика: «оставлю дѣло, молодые будутъ…» Изсякли крови былого ярославца, ярославки свѣтлой. Лица вспомнились, свѣтлые глаза… Тамъ храпятъ, другіе, пьяные глаза… «молдованъ грузинскій», аптекарь съ пушкой… наслѣдники! А, чортъ..!

В уголъ пустой смотрѣлъ я, гдѣ спали внуки, мальчики, – кровати изголовьями смыкались. «Ну, такъ и будетъ?» – спросилъ я въ уголъ, – «безоплатно?»… Уголъ этотъ раздвинулся, во всю Россію для меня тогда, въ пустое… отвѣтилъ жутью. Въ открытое окно я видѣлъ садъ, уснувшія деревья, яблоньки кривыя, точки яблокъ рѣдкихъ… и синичка близко гдѣ-то, за окномъ, пищала, осенняя… Я поклонился въ уголъ, пошелъ.

Вышелъ въ садъ. Недреманое око спало. «Помѣщикъ» появился, капитанъ хромой, – съ приглядкой.

– «Вы помѣщикъ, съ юга?» – спросилъ я.

Онъ потерялся, съежился. Заерзалъ…

– «Я-съ..? Собственно… въ бывое въемя… мевкій.»

Жалко мнѣ стало ерзу эту, человѣчьяго загона. Я имъ объяснилъ, что – знаю, что агрономъ мой другъ… Пошли садами. И яблоньки ходили съ нами, говорили мнѣ о прошломъ, трещины казали, дупла, знакомые изломы. Соки в нихъ ходили, старые, былые. Яблочки все тѣ же – анисъ и боровинка, въ алыхъ жилкахъ, коричневое, въ точкахъ, коробковка, скрыжапель, антоновское – зелень, китайка – золотая осень. Я слышалъ голосъ, мягкій, ласковый, пѣвучій: «кушай, Мишанька, сиротка ты моя болѣзная… на-ка вотъ, сла-дкое…» Я помнилъ ласковую руку, – и столько было солнца…

Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату!

Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, – рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!..

– «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»

– «Позоръ!» – вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!

Слезы у него прошибло.

– «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»

Онъ затопалъ, заплевался, – заковылялъ куда-то.

«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:

– «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»

Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.

IV.

Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись.

Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, – старымъ спиртомъ. Флигелекъ-людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, – сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…