В ущелье
Шрифт:
– С чего мне думать иначе...
– хмуро спросил Силантьев.
– Так...
Старик снова протянул над углями тёмные руки; далеко отогнутые большие пальцы странно топырились, шевелясь не в лад с другими.
– Так и думаешь всё, - строго и насмешливо заговорил старик, - супроти богом установленного бороться надо, а? Терпенье - зло, а боренье - добро, а? Эх, парень, слабая твоя душа. Токмо духом сатану победишь, духом, знай...
Не торопясь, Силантьев встал на ноги и сердито, грубо, не своим голосом сказал, тыкая рукою в сторону старика:
–
Он крепко выругался.
– И не с сатаной бороться надобно, а вот - с вами, вороньё чортово! Мертвяки...
Отшвырнув ногою камень от костра, он тяжело пошёл прочь, сунув руки в карманы, плотно прижав локти к бокам, а старик, усмехнувшись, сказал мне тихо:
– Гордый! Ну, это не на долгое время...
– Почему?
– Уж я знаю, - сказал он и замолчал, склонив голову на плечо, вслушиваясь в крики за рекою, - люди там всё пьянели, и кто-то вызывающе бухал:
– Хо-хо! Я? Ха!
Я посмотрел, как Силантьев, легко прыгая с камня на камень, перешёл реку и вмешался в толпу, безрукий, издали заметный среди людей; мне стало скучно без него.
Шевеля пальцами, точно колдуя, старик всё держал пальцы над углями; переносье у него вспухло, под глазами вздулись желваки, он смотрел из-за них и беззвучно двигал двумя полосками тёмных губ, оттенённых белыми усами и бородой. Уродливое лицо его, очень древнее, в крови, плохо смытой из морщин, снова напоминало великих грешников, уходивших от мира в леса и пустыни.
– Видал я гордых, - заговорил он, встряхивая головою без шапки, чуть покрытой жидкими волосами.
– Большой огонь - скоро и горит, а вот эти угольки золой, пеплом прикроются - до восхода солнца могут тлеть, уцелеть... Ты, паренёк, подумай над этим! Это есть не простые слова, а учение...
Надвинулась, налегла мягкой тяжестью чёрная ночь, такая же, как вчера, - душистая и тёплая, ласковая, как мать. Ярко пылали огромные костры, их жар доходил до нас через золотую реку дымным теплом.
Старик сложил руки на груди, сунул ладони под мышки и уселся поудобней.
Я хотел положить на угли сучьев и стружек, - он строго сказал:
– Не надо!
– Отчего?
– Увидят они огонь - полезут сюда...
И отодвинул ногою наломанные мною сучья, повторив:
– Не надо!
Сквозь жидкий огонь в реке к нам, не спеша, перебрались двое плотников с ящиками за спиною, с топорами в руках.
– А те - ушли?
– спросил старик.
– Все ушли, - ответил большой мужик без бороды, с обвисшими усами.
– Отыди ото зла - сотворишь благое.
– Нам бы тоже уйти...
– От неконченного дела - нельзя уходить. Посылал я в обед Олёшу, сказывал - не пускали бы людей, а они - на-ко вот! Ещё сожгут барак, напившись яду...
Я курил; усатый плотник потянул носом сладкий дым и сплюнул на угли. Другой, молодой и пухлый, точно пожилая баба-калачннца, как сел, так и задремал тотчас же, опустив встрёпанную голову на грудь.
Шум за рекою стал тише, а в центре его настойчиво возвышался пьяный, воющий голос солдата:
–
Стой, отвечай мне! Как ты можешь Россию не уважать? А-а, Рязань - не Россия? А кто - Россия?– Кабак, - тихонько сказал старичок, но сейчас же добавил громче и обращаясь ко мне:
– Это я про них кабак, мол... Чу, как надсаживаются, весёлые...
Теперь кричал парень в розовой рубахе:
– Взы, солдат, кусай его за горло, взы!
Был слышен суровый возглас Силантьева:
– Ты что - собак травишь?
– Нет, ты мне отвечай!
– выл солдат.
Старичок спокойно заметил:
– Должна быть драка...
Я встал, пошёл на ту сторону и слышал, как он негромко сказал своим:
– Ну, вот, слава богу, и этот откатился...
Встречу мне с того берега чёрной кучей валились люди, ухая, гикая, кряхтя, точно они поднимали и волокли большую тяжесть; бабий тонкий голос визжал:
– Я - вша-а?
– Бро-осьте!
– Бей его!
– Бросьте-е!
Из толпы вырвался Силантьев, выпрямился, страшно и широко взмахнув правой рукою, снова прыгнул на людей; парень в розовой рубахе тоже замахнулся огромным кулаком, и тотчас раздался мягкий, хряский удар, Силантьев отпрянул назад и беззвучно осел в воду, под ноги мне.
– Так, - внушительно сказал кто-то.
На секунду шум оборвался, и в уши сладко влилось пение воды, потом кто-то бросил в реку большой камень, кто-то тупо захохотал.
На меня лезли люди; я наклонился к Силантьеву, пытаясь поднять его, он лежал наполовину в воде, грудью и головой на камнях.
– Убили человека, - крикнул я, не веря в это, только для того, чтоб напугать, остановить людей, мешавших мне.
Кто-то трезвым голосом, недоверчиво спросил:
– Ну-у?
Парень в розовой рубахе пошёл прочь, покрикивая с фальшивой обидой в голосе:
– А хоша бы? Он - не лай! Какой я разоритель земли?
– Где солдат этот, который подзуживал, который сторож?
– Несите огня сюда...
Говорили всё трезвее, спокойней и тише. Маленький мужичок, с головой, повязанной красным платком, наклонился, приподнял голову Силантьева, но тотчас небрежно выпустил её из рук, сунул руки в воду и чётко сказал три слова:
– Верно, убили, помер...
Я не поверил словам, но, взглянув, как вода реки перекатывается через ноги Силантьева, поворачивает их и они шевелятся, словно пытаясь сбросить истоптанные сапоги, вдруг всем телом почувствовал, что держу в руках руки мёртвого, выпустил их, и они шлёпнулись в воду, как мокрые тряпки.
На берегу стояло человек десять, но когда мужик сказал свои слова, они, все сразу, метнулись прочь, нелепо толкаясь, покрикивая озабоченно, устало:
– Который ударил?
– Погонят теперь с работы.
– Солдат волынку эту завёл...
– Верно, он...
– На него и показывать!
Парень в розовой рубахе ныл:
– Братцы, я - по чести! Драка ведь...
– Колом бить - это, милый, не драка.
– Ох - камнем, а не колом...
Тонкий бабий голос искренно возопил: