В вагоне

Поезд тронулся. Мальчик достал из дорожной сумки книгу и при свете электрического корытца погрузился в чтение. Мужчина спросил его:

– Донат! Что ты читаешь?

Мальчик покорно ответил отроческим своим, чуть сипловатым голосом:

– Артур Конан Дойль, "Долина ужаса".

– Не "Конан Дойль", а "Конан Дойл". Пора бы привыкнуть. В английских словах конечное "эль" звучит не мягко, а твердо. Повтори, пожалуйста, имя автора.

– Артур Конан Дойл, - послушно сказал мальчик.

– Так-то лучше. Не понимаю, откуда у тебя это мягкое "эль" на конце?

– Так ребята говорят... нашего класса.

– Не надо подражать "ребятам нашего класса". Мы должны быть не хуже их, а лучше. Не ниже по развитию, а выше. Многие ли из них могут читать того же Конан Дойла в подлиннике? А ты можешь. Знание английского языка признак культурного человека. Английский - это латынь нашего времени. Ты меня понял?

– Понял, - чуть слышно отозвался Донат.

– Не слышу. Повтори громче.

– Понял, - почти крикнул мальчик.

– Ну, это уже слишком. Так ты весь вагон разбудишь. Повтори еще раз, умеренным голосом: "Понял тебя, папа".

– Понял тебя, папа, - чуть помедлив, повторил мальчик. Еле заметное раздражение скрипнуло в его голосе.

– Учись себя контролировать, - продолжал отец.
– И вообще что это за чтение - "Долина ужаса"? Развлекательная беллетристика, не больше. В твоем возрасте пора иметь другой круг интересов. Я, например, в десять лет уже читал классиков - Толстого, Достоевского, Лескова, Стендаля. Почему-то я до сих пор не смог привить тебе любовь к классической литературе... Впрочем, я не из тех отцов, которые докучно опекают своих сыновей. Мягко направлять - мой метод воспитания. Читай, пожалуй, хоть "Долину ужаса", если она тебя занимает. Когда-нибудь ты сам созреешь и начнешь читать достойные книги...

Голос его лился мягко, кругло, убедительно, время от времени соскальзывая в еле заметное "оканье". Он вызывал в памяти какие-то давние ассоциации, какой-то прелестный запах. Голос и запах - что между ними общего? Но когда звучал этот голос, я ощущала запах.

Голос-то был обаятелен, а то, что он говорил, - нудно до зубной боли. "Ну и зануда же отец у тебя, - думала я, жалея мальчика, - ох, и хлебнешь же ты с ним горя! Интересно, кто же эти "мы", которые должны быть "не хуже других, а лучше", "не ниже их по развитию, а выше"? Какой-то клан, конгрегация... И почему этот культурный краснобай до сих пор не снял шляпу? Напомнить, что ли, ему, что в жилом помещении, даже в купе вагона, принято шляпу снимать?"

Видная сверху, эта шляпа была нормальная, фетровая, разве что поля чуточку шире обычного. Видны были также руки ее владельца - опрятные, небольшие, с отделанными розовыми ногтями. Время от времени эти руки, как бы выныривая из-под полей шляпы, начинали двигаться по одеялу, разглаживая на нем невидимые простым глазом складки. Иногда они перескакивали на столик и поправляли на нем крахмальную скатерку, ставя на место все время сползавшую пепельницу. Красивые руки. У мальчика, напротив, руки были зажатые, худенькие, не совсем чистые, с каймой обкусанных заусениц вокруг ногтей. Неухоженный паренек! Его руки не двигались, они лежали, покорно скрещенные на колене.

"И что за странное имя - Донат?
– думала я.
– До сих пор не встречала еще человека с таким именем. Зануда отец, видно, специально подыскивал имя позаковыристее. Ну да бог с ними, хватит о них размышлять".

Я опять закрыла глаза; Фонарин - тут как тут. И смех всего зала. Видно, мне уже не заснуть. Сосед на противоположной верхней полке испустил носом продолжительную руладу (так бы мог храпеть носорог) и принялся наяривать, даже как-то подсвистывая. "Заснешь тут, в таком окружении!" - с глупым гневом подумала я. Залихватский храп с верхней полки, видимо, подействовал на соседа внизу. Он предложил Донату умыться на ночь; тот покорно удалился с полотенцем через плечо. Мальчики, как известно, долго не моются; минуты через две Донат вернулся. "Уже?" - неодобрительно спросил отец. "Уже", подтвердил Донат. "Покажи руки". Донат показал. "Ну, так и быть, можешь ложиться". Теперь уже отец взял мыльницу и с полотенцем через плечо проследовал в коридор. Я исподтишка наблюдала за мальчиком. А он вел себя странно.

Из глубины своей дорожной сумки он вынул школьную тетрадь в линейку, вырвал из нее лист, оглянулся по сторонам; в его обкусанных пальцах появилась шариковая ручка. Он положил лист на шаткий вагонный столик, отвернув скатерку, и, заслоняя лист рукой, стал что-то писать. Но что? К счастью, я дальнозорка. Когда он ненадолго отвел руку, я увидела, что он писал. Красивым почерком, редким у наших школьников, он выводил, строка за строкой, одни и те же слова: "Долина ужаса. Долина ужаса. Долина ужаса..." Исписана была уже почти вся страница. Вдруг, услышав какой-то шум в коридоре, мальчик схватил лист и, скомкав, сунул его в карман. Отца все еще не было - видно, мылся солидно, всерьез. Мальчик сунул тетрадь обратно в сумку, разделся, влез в пижаму, нырнул под одеяло, полуприкрыв лицо, и только желтый вихор вздрагивал на подушке в такт толчкам поезда.

Не очень скоро вернулся отец мальчика. Он все еще был в шляпе (неужели так и мылся в ней?), но вот наконец, сев на нижнюю свою койку, он шляпу снял. То, что я увидела, меня поразило: темно-русые жидкие волосы были свернуты на затылке в пучок и заколоты шпильками. Что-то жалкое, жалобно-бабье было в этом пучке, не откровенная длинноволосость современных парней, а нечто скрытое, прячущееся... "Так вот почему он не снимал шляпу", - сообразила я, и опять мне вспомнился запах, на этот раз понятный, - запах ладана, и тут я поняла - священник. Так вот откуда его полупоющий, бархатный баритон, его округленное "оканье", его убедительные, пастырские интонации... Священник, "батюшка", как говорила моя няня. Она, истово верующая, иногда водила меня, маленькую, в церковь, и там, с амвона, я слышала точно такие интонации.

Я уже почти примирительно (в память детства!) глядела вниз, на своего соседа. Говорят, голос - душа человека, и не может быть, думала я, чтобы в душе этого человека не было ни зерна, ни искры того благородства, которое так богато играло в его голосе. А воспитывать детей он попросту не умеет. Детская душа хуже всего отзывается на поучения...

Темное широкое одеяние священника, показавшееся мне вначале плащом, оказалось ненавязчивым компромиссом между плащом и рясой, таким, чтобы не слишком бросаться в глаза и в то же время не нарушать традиции. Собираясь отойти ко сну, он расшнуровал свои вполне современные ботинки на толстой синтетической подошве, погасил нижний свет, включил верхний синий, снял рясу и облачился в пижаму. "Современный пастырь, не отстает от века. Ну что же, приходится и им применятся к эпохе НТР", - подумала я и стала потихоньку, понемногу засыпать, довольная тем, что Фонарин больше не появлялся. "Спи, сип, - уговаривала я себя, - все пройдет, через год ты об этом и не вспомнишь". В моих ушах звучал незримый, многоголосый хор, которым я, как ни странно, дирижировала. Все было хорошо, кроме двух слов: "Долина ужаса". Что хотел сказать мальчик, выписывая без конца эти два слова?

Спала я долго, каменно-крепко. Сквозь сон слышала, уже утром, как разносила чай проводница, как звякал внизу ложечкой священник, как он бархатно, певуче вещал, убеждая в чем-то сына Доната. Скучен он был - до невозможности. Фонарин за ночь тоже потускнел: острой боли вчерашнего унижения уже не было... Наконец я разлепила веки, взглянула на часы. Ого! Давно пора вставать: до Москвы осталось часа полтора.

Я слезла со своей полки. Сосед снизу опять сидел в шляпе; ни верхнего, храпящего, ни Доната в купе не было. Я кинула полотенце через плечо и вышла в коридор. Там стояла порядочная очередь к единственному туалету (второй был, как водится, наглухо закрыт в интересах обслуживающего персонала). В очереди увидела Доната.

– Кто последний?
– спросила я.

Донат вскинул на меня большие бежевые глаза и ответил:

– Я последний.

Я встала к окну. Прислонясь к раме, держась за металлический пруток с совершенно ненужными, но традиционными занавесочками (все равно пассажиры откидывают их, чтобы глядеть в окно), я видела сверху очень независимый, прямой вихор на макушке Доната.

Я смотрела в окно. Мимо бежали пестрые подмосковные рощи в последних клочьях золотой осени. Шли, одна за другой, кирпично-казенные постройки полосы отчуждения, шли колодцы, сараи, заборы, ограды. Рядом со мной стоял мальчик, мне страх как хотелось с ним поговорить, понять, для чего он упорно писал "Долина ужаса". Но между нами был забор, ограда, нет - целая полоса отчуждения...