В воскресенье рабби остался дома

— И произносить надгробную речь у могилы?

— Да, даже это, если оно может утешить семью. — Боб Дорфман был тучен и круглолиц, и когда он искательно смотрел на своего друга, то казался намного моложе и был похож на розовощекого школьника, ожидающего одобрения учителя.

— Поверь мне, как и во многом другом, тут можно столкнуться с тем, чего не ожидаешь. А в Гилеле у тебя много собственного времени, ты находишься в академической обстановке, ты можешь заниматься…

— Но ты не живешь в реальном мире.

— Может, это и к лучшему. По крайней мере, работая в Гилеле, ты защищен. В конгрегации — в этом твоем реальном мире — ты никогда не знаешь, где у какой-нибудь важной шишки любимая мозоль, а наступишь на нее — и обнаружишь, что остался без работы.

Дорфман усмехнулся.

— Я знаю. Я слышал, что у тебя были неприятности, но это же в прошлом, и теперь все в порядке. У тебя долгосрочный контракт…

Рабби Смолл медленно покачал головой.

— Наши контракты — это всего лишь договоренность о сроках и условиях работы, так что с точки зрения закона — то есть чтобы можно было подать жалобу в суд, — почти бесполезны. Даже если ты и предъявишь иск, то потом просто наверняка никогда не получишь другую кафедру. Со мной, как ты знаешь, заключили пятилетний контракт, и когда он истечет в конце этого года, я думаю, мне предложат другой — может быть, с повышением жалования.

— То есть, — сказал Дорфман, — у тебя все в порядке.

— Есть и минусы. Прежде всего, это полный рабочий день. Ты занят конгрегацией двадцать четыре часа в сутки. Твое время не принадлежит тебе. — Он улыбнулся. — Иногда выясняется, что это несколько утомительно, даже если дает возможность организовывать брит или бар-мицву.

— Дело не только в этом. Я не просто хочу получить конгрегацию. Я хочу уйти из Гилеля. И еще деньги: семья растет, я должен думать о будущем. К тому же я не думаю, что приношу пользу ребятам из колледжа. Это неподходящий для меня возраст. Не похоже, что мне удается пронять их. Они все знают и ко всему относятся с цинизмом.

— Иногда их пронимает больше, чем тебе кажется. Я, конечно, встречаю не многих из них, только тех, которых готовил к бар-мицве здесь, в Барнардс-Кроссинге. Они обычно заглядывают ко мне, когда приезжают домой на каникулы. Мне они кажутся и увлекающимися, и энергичными. А когда они циничны… Они ведь, в сущности, идеалисты, и, значит, в чем-то разочаровались.

— Да, но когда ты видишь только их…

— Возможно. Послушай, может, приехать и подменить тебя на этот уикэнд?

Дорфман просиял.

— Черт возьми, Дэвид, это было бы замечательно. — Но тут же сник. — А у себя ты сможешь это уладить?

— Пожалуй, смогу. «Братство евреев» проводит службу раз в год. Кажется, в этом году она будет за неделю до той, которая тебя интересует. Я проверю свой календарь. И если удастся перенести ее на следующую, я смог бы съездить в Бинкертон.

Когда он подъехал к дому, Мириам и Джонатан были полностью одеты и ждали его. У крошечной и живой Мириам были широко распахнутые синие глаза, открытое лицо и небольшой волевой подбородок.

— Зачем его так закутывать? — спросил рабби. — Он изжарится.

— Погода все время меняется. Станет слишком тепло — расстегну комбинезон.

— Хорошо. Садитесь. Поехали, наконец.

Мириам стала запирать дверь, но остановилась, услышав телефонный звонок.

— Одну секунду, — крикнула она. — Телефон.

— Не отвечай, — закричал он.

Она остановилась.

— Почему?

— Потому что я хочу уехать. Я устал.

Она с сомнением посмотрела на него и закрыла дверь, а телефон все звонил и звонил.

Мириам молча посадила Джонатана на переднее сиденье, закрепила на нем ремни безопасности и села рядом. Когда они отъехали, рабби повторил извиняющимся тоном:

— Я устал — откровенно устал. — И добавил: — Я торопился с молитвами сегодня утром, просто произнося слова, я был груб с Мортоном Бруксом и был недоволен мистером Вассерманом, и…

Она погладила его по руке.

— Все нормально, Дэвид. Всем время от времени нужны небольшие перемены.

Глава II

Магазин, как принято в Барнардс-Кроссинге, был большой: не меньше двадцати футов в ширину и больше сорока в глубину. Грязные окна закрывали пыльные витрины. Когда-то, давным-давно, они были украшены длинными лентами причудливо закрученной гофрированной бумаги ядовито-зеленого и приторно-розового цвета — некогда тщательно разработанная реклама кока-колы. Но краски выгорели и местами сильно расплылись. Погнутые картонные манекены в цельных купальных костюмах, вероятно, весьма смелых в свое время, а теперь уныло старомодных, все еще сидели с полузакрытыми глазами, подогнув под себя ноги, чтобы подчеркнуть линию бедра, с прямыми спинами и твердыми, высокими бюстами с намеком на соски под купальником; бутылки кока-колы застыли у их губ, раскрытых в предвкушении удовольствия. Повсюду в складках гофрированной бумаги были разбросаны пыльные бутылки колы, одна из которых давно открылась, и ее содержимое вытекло вдоль карниза окна узкой, липкой полосой.

У самых витрин, перекрывая свободный доступ к ним, из-за чего, возможно, открытая бутылка так и не была убрана, стояли автомат для продажи сигарет, музыкальный автомат, два автомата для игры в бильярд и стальной бак с бутылками содовой, погруженными в колотый лед.

У одной стены был большой витиеватый мраморный фонтан для содовой, позади которого поперек засиженного мухами зеркала черным мелком было написано: «Фонтан не работает». На мраморном прилавке стояли коробки с расфасованным печеньем, пончиками и пакетиками арахиса. У противоположной стены стояли полки с журналами, книгами в мягких обложках и поздравительными открытками; поперек задней части магазина — полки с записными книжками, коробками карандашей, стопками бумаги, коробками с линейками, резинками, компасами, точилками, тюбиками клея, рулонами ленты для пишущих машинок, веревочными мячами, кольцами для ключей, расческами, ручными зеркальцами и другими принадлежностями, которые могли понадобиться школьникам.

В тылу магазина стояло старомодное бюро с выдвижной крышкой и старомодный вертящийся стул; его ножки были скреплены несколькими витками узловатой проволоки, которые служили также подставкой для ног. В центре стояло с полдюжины круглых столов и стульев, где собирались подростки.

Вывеска у входа гласила: «КНИГИ И КАНЦЕЛЯРСКИЕ ТОВАРЫ, ДЖОЗЕФ БЕГГ, ЭСКВАЙР, ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ». Мистер Бегг, энергичный, мускулистый человек пятидесяти лет, с большой лысиной, которая редко была видна, так как он постоянно носил шляпу, наблюдал за магазином, сидя за бюро. Он был недружелюбен, раздражителен, груб и придирчив, однако у молодежи магазин пользовался популярностью. Они обслуживали себя сами: прихватив пакет печенья с прилавка и бутылку содовой из холодильника, шли в дальний конец показать покупки и расплатиться.

Они всегда обращались к нему «мистер Бегг», хотя некоторые старшие мальчики осмеливались называть его Сквайром, по вывеске. Это была самая смелая шутка, которую они могли себе позволить. «Кола и пончик. Двадцать центов, мистер Бегг», — говорили они и передавали деньги, которые тот бросал в старую коробку из-под сигар, стоявшую на бюро. Или иногда: «Разменяйте мне, пожалуйста, деньги для бильярда, мистер Бегг», — и он подозрительно исследовал банкноту или монету, прежде чем неохотно выдать мелочь. Пустые бутылки из-под содовой или колы следовало ставить на стойку, и если ребята забывали об этом, он резко окликал: «Эй, ты там, убери эту бутылку», — и они смиренно повиновались.