В запретной зоне
Шрифт:
Вскоре мои отец с матерью приехали нас навестить, и мать долго о чем-то спорила со своими родителями. Оказалось, она хотела отдать меня в местечковый детсад, чтобы я привыкала жить в коллективе и получала для своего развития все, что получают другие дети. Наталья возражала моей матери что-то шепотом, а та отвечала громко: «Ну, ты и скажешь, мама! Мне-то что до твоего Якова? Это было давно,
И я стала ходить в детсад. Лариса никогда не отводила и не забирала меня. Она не могла подойти близко к усадьбе, когда ее видят другие люди. Но она оправдывалась перед родными тем, что боится опоздать на работу. Так что меня водили дед или бабка. С утра мне было трудно вставать, я громко ревела. Но моей маме удалось убедить своих родителей, что раннее вставание как воздух необходимо мне, вся жизнь рассчитана на тех, кому ничего не стоит встать пораньше. И, проревевшись, я шла вниз по улице в густом утреннем воздухе.
По вечерам Лариса иногда спрашивала меня, стоит ли внутри пианино, а если да — то наше или какое-то другое, как будто я могла ей это сказать. Но чаще она умоляла меня забыть о том, что детский садик — это наша бывшая усадьба, и ни в коем случае ни детям, ни воспитателям не говорить об этом. Я обещала. Но однажды настал день, когда я забыла все обещания. Дети окружали меня и дразнили — наверно, я все же не была такой, как все. То ли врожденные отклонения в здоровье, то ли привычка играть в одиночестве наложили на мое поведение свой отпечаток, но теперь я чувствовала себя мячом, который разные люди бесконечно перекидывают друг другу, а он хочет только упасть на землю и закатиться куда-то в темный угол. Целый день воспитатели пытались вовлечь меня в общую игру или в выполнение каких-то несложных обязанностей. Дети чувствовали мою непохожесть на них, и, как это часто бывает в коллективах, эта непохожесть считалась чем-то вроде смертного греха, о котором надо напоминать грешнику с утра до ночи для его же блага.
Так или иначе, но однажды я вдруг осознала себя орущей в кругу
хохочущих, прыгающих на одной ножке сверстников:— Вон отсюда! Все вон! Катитесь из нашего дома! Это наш дом! Понятно вам, это наш дом! Все катитесь из нашего дома!
Потом мне стало страшно оттого, что я это кричу.
Наталья дома хлестала меня ремнем и кричала:
— Я тебе покажу!
И спрашивала:
— Кто тебе сказал?
Я молчала. Лариса пряталась где-то. Николай пытался отнять у жены ремень, а после носил меня по комнате на руках, и видно было, что он бесконечно огорчен моим проступком, но не осуждает меня, а только жалеет за то, что я сделала. И ему даже больно внутри оттого, что он с такой силой меня жалеет.
После этого дня меня не водили в усадьбу. Скоро приехали мои родители и увезли меня в город. Наталья сказала, чтобы моя мать сама растила меня, раз она не захотела, чтобы я просто сидела дома под присмотром стариков. На новом месте я снова пошла в детский сад. Мама говорила, чтобы я привыкала к коллективу, и чтобы не жаловалась ей, если меня станут обижать. Дети так же, как прежде, окружали и дразнили меня, и я так же тряслась от рева и забывала где я и как меня зовут, но кричала своим обидчикам теперь что-то другое.
В местечко я приезжала потом только уже школьницей, с родителями, на похороны Николая, и потом, вскорости — на похороны Натальи. Их похоронили рядом с младенцем. Ларису взяла к себе одна из племянниц, маминых сестер. Дом продали и поделили деньги между Ларисой и всеми сестрами. Это было уже перед самым атомным взрывом. Кому-то не повезло.
Я знаю, что радиация усиливает рост растений, и, наверно, на могилах Натальи, Николая и их младенца сейчас растет высокая, мясистая трава. Воздухом некому дышать, и он с утра до ночи стоит густой. Хоть ложкой черпай — так говорят про такой воздух, и висящие в нем радиоактивные частицы, должно быть, придают ему особый привкус. За могилами стало теперь некому ухаживать, и некому рвать траву между могил для своей скотины, и все кладбище стало похоже на лес в доисторическом периоде, когда еще не было на земле человека.