В. Маяковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
"Солидные" сотрудники "Летописи" фыркали себе в бороду, встречая в редакции Маяковского.
Он отвечал им великолепным презрением 5.
При газете "Новая жизнь" Маяковский предлагал выпустить сатирический журнал "Тачка". В тачках рабочие вывозили в те годы неугодных им директоров фабрик. Журнал не состоялся 6.
Для "Паруса" Маяковский нарисовал два плаката: карикатуру на Николая II и войну 7. Это было началом его будущей работы в "Окнах РОСТА".
Во время мировой войны, в тот день, когда в Петрограде на пороховых заводах произошел взрыв, стоивший
Спектакль был устроен Горьким и Шаляпиным специально для рабочих. Градоначальник, боявшийся возможной демонстрации, потребовал спектакль отменить. Шаляпин, по совету Горького, ответил отказом.
Спектакль состоялся.
Маяковскому очень хотелось посмотреть, как будут рабочие принимать оперу и самого Шаляпина.
В антрактах мы толкались с ним в коридорах театра и подслушивали, что говорят о спектакле рабочие. Своего мнения он не высказывал.
В последнем акте, когда Годунов умирал, Маяковский, сидевший рядом со мной, стал ерзать в кресле и украдкой сморкаться.
После окончания оперы он попросил познакомить его с Шаляпиным.
Мы пошли за кулисы.
Шаляпин, еще в гриме и царском одеянии, лежал глыбой в кресле, вытянув вперед ноги в расшитых татарских сапогах. Из–под парика по жирному гриму быстро скатывались капельки пота. Он жадно курил.
Папироса в устах только что гениально умершего Годунова казалась кощунством. Маяковский не выдержал:
– Что вы делаете? Разве вам можно курить? – набросился он на Шаляпина.
Тот понял это по–своему.
– Знаю, что вредно. Давно собираюсь бросить!
Шаляпин стал расспрашивать меня, понравился ли рабочим спектакль.
Маяковский, стоя в углу, руки в карманах, вглядывался б него, скосив глаза, с таким вниманием, как будто собирался его рисовать.
– Жалко вас, такого, тратить на царей! – сказал он грубовато. – Вот бы написал кто-нибудь музыку на мою трагедию, а вы бы спели!
Шаляпин снял парик и грим Годунова и сразу стал незначительным белобрысым блондином.
– Вы, как я слышал, в своем деле тоже Шаляпин?
– Орать стихами научился, а петь еще не умею! – сказал Маяковский, смутившись от похвалы.
На первом заседании Петроградского совета – 27 февраля 1917 года – было поручено трем депутатам, в том числе и мне, составить и напечатать к утру первый номер "Известий". Мы реквизировали попавшийся нам навстречу грузовик и двинулись на нем от Таврического дворца на Лиговку, в типографию "Копейка", где у меня были знакомые рабочие.
Небо над городом, ночью, было в багровых пятнах. Горел окружной суд, горел Литовский замок, горели полицейские участки. По темным улицам грохотали грузовики. Они были похожи на головные щетки с короткими ручками, – так плотно торчали из них солдатские штыки.
Рядом с Николаевским вокзалом догорали черные стропила Рождественской части. В черных окнах домов багровели отсветы. С крыши "Северной гостиницы" площадь поливал пулемет. Пули со звоном отскакивали от бронзовой лошади Александра III.
Мы легли в кузов грузовика, дали полный ход и проскочили через линию обстрела.
В "Копейке", обставившись пулеметами и заложив окна мешками, набитыми обрезками бумаги,
уже сидел с отрядом солдат В. Д. Бонч–Бруевич. С его помощью газета к утру была отпечатана на шестикрасочной машине: у других машин не оказалось рабочих.На рассвете, с кипой сырых оттисков, я вышел на улицу.
Город трясло в лихорадке.
Невзирая на ранний час, на улицах было много народа.
Около Невского на меня налетел Маяковский в расстегнутой шинели и без шапки. Он поднял меня и все лицо залепил поцелуями, он что-то кричал, кого-то звал, махал руками:
– Сюда! Сюда! Газеты!
Я стоял перед ним, как дерево под ураганом.
Около вокзала послышалась перестрелка. Маяковский бросился в ту сторону.
– Куда вы?
– Там же стреляют! – закричал он в упоении.
– У вас нет оружия!
– Я всю ночь бегаю туда, где стреляют.
– Зачем?
– Не знаю! Бежим!
Он выхватил у меня пачку газет и, размахивая ими, как знаменем, убежал туда, где стреляли.
После он много раз вспоминал эту встречу, обещал о ней написать, да так и не написал9.
Маяковский мог часами, отвесив по–детски губу, упиваться рассказами Горького; мог, как мальчишка, конфузиться и отпираться, что, дескать, это не он, а кто-то другой спутал и положил в кошелку Горького вместо белого гриба – поганку. В грибах он плохо разбирался. Он мог без краю вышагивать лес и, натыкаясь от восторга на сосны, орать наизусть всего "Медного всадника".
– Ишь какой леший! – любовно говорил о нем Горький, прислушиваясь к его завываниям.– Какой он футурист! Те головастики – по прямой линии от Тредьяковского. И стихи такие же – скулы от них ноют, – да и зауми у Василия Кирилловича сколько вам угодно. Пожалуйста! А у этого – темперамент пророка Исайи. И по стилю похож. "Слушайте, небеса! Внимай, земля! Так говорит господь!" Чем не Маяковский!
– Алексей Максимыч! Идите сюда–а! Отсюда озеро видно–о! – орал откуда-то с горы Маяковский.
Когда Горький узнал о смерти Маяковского, он стукнул об стол кулаком и заплакал.
Вечер был сырой и туманный – после дождя. На скамейках концертной площадки чернели лужицы. Надо было подкладывать на сиденье газету. В электрических лампочках висели желтые червячки – провода в Кисловодске болели склерозом. Капало с деревьев. Публики было мало. Мужчины сидели кучками около женщин. Перешептывались и смеялись. У многих из мужчин пониже пальто белели санаторские подштанники. Рядом, в парке, гуляли, шаркая подошвами, курортники.
Маяковский, заложив пальцы за жилет, шагал вдоль тусклой рампы и, не глядя на публику, чугунным голосом читал стихи.
– Громче! – кричали ему из рядов.
– А вы потише! – отвечал он с эстрады.
Ему бросали записки. Записки были дурацкие. Он отвечал на них резко, кулаком по башке. Одну спрятал в жилетный карман.
– Вам вместо меня ответит ГПУ.
– Не препятствуй! – заорал от забора пьяный курортник.– За тебя деньги плочены... Три рубли...
– А вам бы, гражданин, лучше в пивную! Там дешевле! – ответил Маяковский под смех и аплодисменты.
Молодежь, прихлынув к барьеру, ожесточенно хлопала ладонями. Маяковский оживился.