В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

хуже, чем в школьных занятиях. Васенька был единственным мальчиком среди

этого женского общества; его любили и взрослые, и дети; ему охотно

повиновалась вся женская фаланга; рано начало у него разыгрываться

воображение для изобретения игр и шалостей. Он даже ставил своих подруг во

фронт, заставлял их маршировать и защищать укрепления, а при случае наказывал

непокорных линейкой и сажал под арест между креслами. На зиму весь караван

тянулся опять в Тулу, и это повторялось еще года два, пока Марья Григорьевна не

отдала Васеньку и Анну Петровну для более постоянных занятий науками в Тулу

– - к Варваре Афанасьевне Юшковой. <...>

В доме Юшковых собирались все обыватели города и окрестностей,

имевшие притязание на высшую образованность. Варвара Афанасьевна была

женщина по природе очень изящная, с необыкновенным дарованием к музыке.

Она устроила у себя литературные вечера, где новейшие произведения школы

Карамзина и Дмитриева, тотчас же после появления своего в свет, делались

предметом чтений и суждений. Романами русская словесность не могла в то

время похвалиться. Потребность в произведениях этого рода удовлетворялась

лишь сочинениями французскими. Романсы Нелединского повторялись с

восторгом. Музыкальные вечера у Юшковых превратились в концерты; Варвара

Афанасьевна занималась даже управлением тульского театра. Тут-то, собственно,

литературное настроение и привилось к Жуковскому, а также и к Юшковым,

Анне и Авдотье Петровнам. Первая (впоследствии Зонтаг) сделалась известна

изложением Священной истории и рассказами для детей; последняя (позже

Елагина) под именем Петерсон напечатала несколько переводных статей в

журналах. Василий Андреевич еще на 12-м году от рождения отважился на

составление и постановку первой своей трагедии. <...> Анна Петровна на 70-м

году жизни с восхищением рассказывала о всех подробностях приготовлений к

спектаклю и о самом представлении1. Общий восторг так польстил Жуковскому,

что он немедленно принялся за новую пьесу: "Павел и Виргиния". Но

ожидавшееся трогательное впечатление на зрителей не сбылось, артисты не

поняли своих ролей, и вторая трагедия молодого сочинителя потерпела fiasco! Не

знающему отличительных черт поэтического гения в Жуковском может

показаться, что эти ранние литературные его попытки служили

предзнаменованием отличного драматического дарования. Так было с Гете и

Шиллером. Но так бывает не всегда. Жуковский на всю жизнь остался

ревностнейшим любителем сценических произведений, превосходно перевел

Шиллерову "Орлеанскую деву", но ни самостоятельной комедии, ни трагедии

после него не осталось2. Ему недоставало того наблюдательного взгляда,

которым драматический автор, проникая в глубину человеческого сердца,

обнимает житейские дела. Первая литературная неудача подействовала на

Жуковского решительно. Он сохранял долго после того какую-то робость и не

спешил предавать свои сочинения гласности, представляя их наперед на строгое

обсуждение избранному кругу своих подруг и друзей. Нежная критика самого

содержания его произведений и природное чутье изящной формы со стороны

девственного ареопага, который окружал поэта, направили его на путь

целомудренной и задумчивой лирики, и впоследствии благородство и

образованность сотрудников его на литературном поприще не допустили его до

нерадения относительно правил нравственных и эстетических. Сочинения, не

получившие одобрения от его приятелей или даже приятельниц, были изменяемы

или устраняемы вовсе. Вот почему муза Жуковского являлась нам всегда

облеченною в идеальную красоту, а его требования относительно личной

непорочности поэта сделались весьма строгими.

Недаром Пушкин, в недавно найденных строфах "Евгения Онегина",

вспоминая о Жуковском и о его влиянии на него, так определил характер певца

"Светланы":

И ты, глубоко вдохновенный,

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал3. <...>

Родные хотели определить Василия Андреевича в какой-нибудь полк.

Один знакомый, майор Дмитрий Гаврилович Постников, вызвался записать его в

рязанский полк, стоявший гарнизоном в городе Кексгольме. Постников даже

уехал туда с мальчиком; но, прожив несколько недель в Кексгольме и проездив

месяца четыре, майор возвратился в Тулу отставным подполковником, не записав

Жуковского, но только остригши ему его прекрасные длинные волосы, о которых

Варвара Афанасьевна и все девицы в доме очень жалели.

После того Жуковский оставался еще несколько времени дома, но в

январе 1797 года Мария Григорьевна поехала с ним в Москву и поместила его в

Университетский благородный пансион.

Для Жуковского наступала теперь пора выступить из женского, хотя и

родного, круга. В Москве началась для него новая жизнь среди юношей,

сверстников, одаренных наилучшими качествами ума и сердца. <...>

Это заведение соответствовало как нельзя лучше познаниям,

наклонностям и дарованиям Жуковского. Оттуда вышло много весьма

замечательных людей, и довольно упомянуть имена одних товарищей

Жуковского, учившихся в его время в пансионе, чтобы признать плоды

херасковского учреждения превосходными и богатыми. Товарищами Жуковского

были: братья Александр и Андрей Тургеневы, Дм. Н. Блудов, Дм. В. Дашков, С.

С. Уваров4. <...>

Скромная литературная деятельность была тогда единственным

развлечением. Так как ввоз иностранных книг был строго запрещен, то старались

удовлетворять настоятельной потребности в этом смысле либо контрабандой,