В

— Вы знали, чем занимается Майстраль, — сердито сказал Стенсил, — и скольким цезарям он служит. Неужели вы не могли ее успокоить? Разве в иезуитских семинариях не преподают гипноз? — Он сразу же пожалел о своих словах.

— Не забывайте, я уезжаю, — холодно: — поговорите с моим преемником, отцом Аваланшем. Возможно вам удастся научить его предавать Бога, церковь и паству. Со мной у вас не вышло. Я обязан поступать так, как подсказывает совесть.

— Черт знает, кто вы такой, — взорвался Стенсил. — И совесть ваша каучуковая.

Немного погодя: — Ну, я могу сказать ей, что любой отчаянный шаг с ее стороны — возможно, угрожающий благополучию ребенка, — есть смертный грех.

Злость прошла. Вспомнив про "черт знает": — Простите меня, отец.

— Священник усмехнулся. — Не могу. Ведь вы англиканин.

Женщина подошла так тихо, что и Стенсил, и Фэринг чуть было не подпрынули, когда она заговорила.

— Коллега.

Голос, голос — конечно он знал его. Пока священник — достаточно опытный, чтобы не выдать своего удивления, — представлял их друг другу, Стенсил пристально вглядывался в ее лицо, будто ожидал, что оно раскроется. Но на замысловатой шляпке она носила вуаль, и лицо было не более выразительным, чем лицо любой встреченной на улице элегантной женщины. Чуть открытая рука в перчатке казалась почти твердой от обилия браслетов.

Итак, она пришла сама. Держа слово, данное Демивольту, Стенсил ждал, что будет делать Фэринг.

— Мы уже встречались, синьорина Манганезе.

— Во Флоренции, — донесся голос из-под вуали. — Помните? — поворачивая голову. В волосах, под шляпкой виднелся резной гребень из слоновой кости с пятью распятыми лицами, исстрадавшимися под шлемами.

— Допустим.

— Сегодня я заколола волосы гребнем. Знала, что вас здесь встречу.

Вне зависимости от того, предает ли он сейчас Демивольта, и что бы там ни готовилось в июне, — в любом случае, — подозревал Стенсил, — вряд ли может он что-то предотвратить, чем-то манипулировать для выполнения непостижимых заданий Уайтхолла. То, что он полагал концом, оказалось лишь двадцатилетним перерывом. Бесполезно спрашивать, — понял Стенсил, — следила ли она за ним, или же к встрече их направила некая третья сила.

По дороге на виллу в ее «Бенце» он не проявлял обычного автомобильного беспокойства. Что толку? Ведь они попали сюда с тысяч своих улиц, дабы снова войти рука об руку в теплицу флорентийской весны, оказаться плотно вставленными в квадрат (внутренний? внешний?), где произведения искусства парят между оцепенением и пробуждением, все тени еле заметно удлинены, хотя ночь не спускается, и полная ностальгическая тишина царит на просторах души. И все лица — полые маски, а весна — осознание не то усталости, не то лета, которое — как вечер — не наступает никогда.

— Мы ведь союзники? — Она улыбнулась. Они праздно сидели в темной гостиной и смотрели в пустоту ночи через черное, выходящее на море окно. — У нас одна цель — не пустить Италию на Мальту. Второй фронт. Определенные элементы в Италии не могут позволить себе его открыть — пока.

Эта женщина стояла за ужасным убийством старьевщика Дупиро, любовника ее служанки.

Я отдаю себе в этом отчет.

Вы ни в чем не отдаете себе отчета… Несчастный старик.

— Но есть разные средства.

— Пациент должен перенести кризис, — сказала она. — Чем раньше начнется лихорадка, тем скорее она закончится, и тем быстрее будет исцелена хворь.

Легкий смешок: — Так или иначе.

— Твой метод оставит им силы сделать болезнь затяжной. Мои наниматели обязаны идти прямой дорогой. Никаких отклонений. Сторонников аннексии в Италии меньшинство. Но достаточно беспокойное.

— Тотальный переворот, — ностальгическая улыбка, — вот твой способ, Виктория. — Ведь во время кровавой демонстрации перед венесуэльским консульством во Флоренции он оттащил ее от безоружного полицейского, лицо которого она раздирала острыми ногтями. Девочка в истерике, разорванный бархат. Мятеж был ее стихией, точно так же как и эта темная комната, ощетинившаяся накопленными предметами. В В. каким-то волшебством соединились две крайности — улица и теплица. Она пугала его.

— Рассказать тебе, где я успела побывать со времен нашей последней закрытой комнаты?

— Нет. Зачем? Несомненно, я все время пересекался с тобой или твоей работой, куда бы ни послал меня Уайтхолл. — Он ласково усмехнулся.

— Как приятно наблюдать Пустоту. — Ее лицо (как редко случалось ему видеть ее лицо таким!) было спокойным, живой глаз — таким же мертвым как и искусственный, с радужкой-часами. Он не удивился глазу; да и вшитой в пуп сапфировой звезде. Хирурги хирургам рознь. Даже во Флоренции — этот гребень, который она никогда не позволяла ему трогать или вынимать — он заметил ее пристрастие помещать в тело небольшие частицы инертной материи.

— Посмотри на мои прелестные туфельки, — сказала она полчаса назад, когда Стенсил опустился на колени, чтобы снять их. — Я бы так хотела, чтобы вся ступня была такой туфелькой из янтаря и золота, с венами в виде инталии вместо барельефа. Как надоедают одни и те же ступни — можно сменить лишь туфли! Но если бы у девушки была, о-о, целая радуга или шкаф ступней всевозможных расцветок, форм, размеров…

У девушки? Ей уже почти сорок. Но тогда — что изменилось в ней, если не считать ставшего менее живым тела? Осталась ли она тем же румяным воздушным шариком, который соблазнил его двадцать лет назад на кожаном диване флорентийского консульства?

— Мне пора идти, — сказал он.

— Мой попечитель тебя отвезет. — Будто по волшебству, в дверях появилось обезображенное лицо. Что бы оно ни испытывало, видя их вместе, выражение не изменилось. Фонарь в ту ночь создавал иллюзию перемены, но теперь Стенсил увидел, что лицо застыло, словно посмертная маска.

Возвращаясь в Валетту, оба молчали, пока не достигли окраин.

— Вы не смеете причинять ей боль.

Стенсил повернул голову, пораженный неожиданной мыслью.

— Вы — молодой Гадрульфи-Годольфин, не так ли?

— Мы оба в ней заинтересованы, — сказал Годольфин. — Я — ее слуга.

— Я, в некотором смысле, тоже. Я не причиню ей боль. Ей нельзя причинить боль.

III

С приближением лета и предстоящей Ассамблеи события постепенно стали вырисовываться. Возможно, Демивольт заметил в Стенсиле перемены, но виду не подавал. Майстраль продолжал поставлять информацию, а его жена хранила молчание; ребенок по-видимому рос в ней, также вырисовываясь к июню.

Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Едва ли дело было в ее таинственной «власти» над ним; она не имела секретов, не выговоренных над его лысеющей головой, и не очаровывала его сексуально. Это мог быть лишь худший из побочных эффектов возраста — ностальгия. Уклон в сторону прошлого — столь неистового, что ему становилось все труднее жить в настоящем, таком, по его мнению, важном с точки зрения политики. Вилла в Слиеме все больше превращалась в пристанище предвечерней меланхолии. Его разговоры с Мехеметом, сентиментальные пьянки с Демивольтом; плюс всяческие жульничества Фэринга и влияние Карлы Майстраль на инстинкт гуманизма, забытый им при поступлении на службу — все это подрывало то, что осталось после шестидесяти лет работы от его virtu, делая его дальнейшее пребывание на Мальте совершенно бесполезным. Предательское пастбище этот остров.