Шрифт:
Кто я, если не ветер? Само имя мое — шелест рожковых деревьев в загадочных зефирах. Я стою во времени в окружении двух ветров, моя воля — ни что иное как дуновение воздуха. Но воздух же — умные, циничные аргументы Днубиетны. Его взгляды на брак — даже на брак Маратта — пронеслись незамеченными мимо моих несчастных заколыхавшихся ушей.
Ведь вечером — Елена! О Елена Шемши, миниатюрная, словно козочка, сладостно твое молоко и сладостен крик твоей любви. Темноглазая, как межзвездное пространство над Годеш, где в детстве летом мы так часто смотрели на небо. Вечером я приду в твой домик в Витториозе и надломлю перед твоими черными очами крошечный стручок своего сердца, дам тебе причаститься иоанновым хлебом, над которым я, как над святыми дарами, благоговел все эти девятнадцать лет.
Он не сделал
Она больше не уверена? Я слышал, они с Днубиетной гуляли. Днубиетна! Он касался ее своими руками. Господь, придет ли помощь? Может, я должен пойти, найти их, застать вдвоем — как в старом фарсе — вызов, поединок, убийство… Как он, должно быть, злорадствует: все было запланировано. Наверняка. Наши разговоры о браке. Однажды вечером он даже сказал мне — гипотетически, конечно, о да! — что когда-нибудь он найдет девственницу и «научит» ее грешить. Он сказал это, зная, что скоро такой девственницей станет Елена Шемши. Мой друг. Товарищ по оружию. Третья часть нашего Поколения. Мне не вернуть ее. Одно его прикосновение — и восемнадцать лет чистоты потеряны безвозвратно.
И т. д. и т. п. Фаусто, даже подозревая самое худшее, должно быть, знал: Днубиетна не имеет никакого отношения к ее нежеланию. Подозрения размякли и превратились в ностальгические размышления:
В воскресенье шел дождь, оставивший меня наедине с воспоминаниями. Кажется, под дождем они распустились, словно будоражащие цветы с горько-сладким запахом. Помню одну ночь — мы, еще детьми, обнимаемся в саду над Гаванью. Шелест азалий, запах апельсинов, ее длинное черное платье, вбирающее в себя свет луны и звезд — безвозвратно. Как и весь отобранный у меня свет. В ней живет мягкость моего сердца — иоаннова хлеба.
В конце концов их ссора вовлекла третью сторону. Типично по-мальтийски — священник, отец Аваланш, выступил в качестве посредника. Он изредка появляется в этих дневниках, всегда безликий, выступая, скорее, в качестве контраста для своей потивоположности — Плохого Священника. Но в конце концов он убедил-таки Елену вернуться к Фаусто.
Сегодня она появилась у меня из дымки, дождя и тишины. В черном, почти невидимая. Правдоподобно рыдая в моих чересчур гостеприимных объятьях.
У нее будет ребенок. "От Днубиетны," — была моя первая мысль (и — вот дурак! — она оставалась в моей голове целых полсекунды). Отец Аваланш сказал, что от меня. Она исповедывалась у А. Бог знает, что она рассказала. Этот хороший священник не может нарушить тайну исповеди. Лишь намекнуть невзначай о том, что знали все трое: ребенок мой, и потому мы должны стать двумя душами, соединенными перед Богом.
Хватит о нашем плане. Маратт и Днубиетна будут разочарованы.
Хватит об их плане. Вернемся к разговору о призвании.
От пребывавшей в смятении Елены Фаусто узнал тогда о своем «сопернике» — Плохом Священнике.
Никто не знает ни его имени, ни прихода. Ходят только суеверные слухи: отлучен, в сговоре с нечистым. Он живет на старой вилле за Слиемой, на берегу моря. Нашел Е. однажды вечером одну на улице. Возможно, промышлял души. Зловещая фигура, — сказала она, — но с устами Христа. На глаза бросала тень широкополая шляпа, и Елена разглядела лишь мягкие щеки и ровные зубы.
Теперь это перестало быть таинственной «порчей». Священники здесь уступают в авторитетности только матерям. Вполне естественно, что молоденькая девушка преисполняется почтения и благоговения при одном лишь виде развивающейся сутаны. Из последующих распросов выяснилось:
— Это было неподалеку от церкви — нашей церкви. У длинной низкой стены на улице, после захода солнца, хотя еще не стемнело. Он спросил, не в церковь ли я направляюсь. Я не думала туда идти. Исповедь закончилась. Не знаю, почему я согласилась пойти с ним. Это не звучало как приказ, хотя я бы повиновалась; мы поднялись на холм, вошли в церковь и по боковому проходу прошли к исповедальне.
"Ты исповедывалась?" — спросил он. Я посмотрела ему в глаза. Сначала подумала, что он пьян или marid b'mohhu. Я испугалась.
"Тогда
зайди". — Мы вошли в исповедальню. В тот момент я подумала: "Разве у священников нет права?" Но рассказала ему то, чего не говорила отцу Аваланшу. Видишь ли, я не знала тогда, что это за священник.До того момента грех для Елены Шемши был такой же естественной функцией, как дыхание, питание или распускание сплетен. В результате бойких наставлений Плохого Священника грех стал приобретать очертания злого духа, чуждого, впившегося в ее душу черной пиявкой.
Как может она выйти замуж? Она предназначена, — сказал Плохой Священник, — не для мира, но для монастыря. Ее суженым был Христос. Ни один мужчина не мог сосуществовать с грехом, паразитировавшим на ее девчоночьей душе. Только у Христа было достаточно сил, любви и всепрощения. Разве Он не излечил прокаженных и не изгнал злых бесов? Только Он смог бы оказать гостеприимство болезни, прижать ее к Своей груди, приласкать, поцеловать. Сейчас Его миссия на земле — быть духовным мужем на небесах, познать глубинные причины болезни, любить ее, врачевать ее. Это — притча, — сказал ей Плохой Священник, — метафора духовного рака. Но обусловленный языком мальтийский разум не восприимчив к таким разговорам. Моя Елена видела здесь болезнь в буквальном смысле слова. И боялась, что мне или нашим детям придется пожинать ее плоды.
Она сторонилась меня и исповедальни отца А. Сидела дома, по утрам осматривала свое тело, а по вечерам изучала совесть, пытаясь обнаружить прогрессирующие симптомы засевшего в ней метастаза. Тоже своего рода призвание, слова которого были столь же невразумительны и несколько зловещи, как слова самого Фаусто.
Таковы, бедняжка, печальные события, окружающие твою фамилию. Не ту, под которой ты уехала с американскими ВМС. Но несмотря на тот случай, ты по-прежнему Майстраль-Шемши — ужасный мезальянс. Да будет тебе дано вынести это. Я боюсь не столько появления у тебя мифической "болезни Елены", сколько расщепления личности, как у твоего отца. Будь просто Паолой — девушкой с единственным, данным от рождения сердцем, с целостным сознанием, пребывающим в мире с собой. Если хочешь, это — молитва.
Позже, после женитьбы, после твоего рождения, в разгар правления Фаусто II, под бомбежками, на наши отношения с Еленой пришлось наложить мораторий. Возможно, за наличием немалого количества других дел. Фаусто записался в народное ополчение, Елена стала медсестрой: кормила и укрывала лишившихся крова, утешала раненых, перевязывала, хоронила. В то время — если только верна его теория "двойственного человека" — Фаусто II становился все больше мальтийцем, и все меньше британцем.
Сегодня весь день немецкие бомбардировщики — МЕ-109. Нет нужды смотреть. Мы привыкли к этому звуку. Пять раз. К счастью, сосредоточили свои усилия на Та Кали. несравненные ребята в «Харрикейнах» и «Спитфайрах»! Чего только мы для них не сделаем!
На пути к всеостровному чувству общности. И в то же время — к низшей форме сознания. Он тянул саперскую лямку на аэродроме Та Кали: приводил в порядок взлетно-посадочные полосы для британских истребителей, ремонтировал казармы, столовую и ангары. Поначалу он мог смотреть на это со стороны, видеть все как есть — с высоты своего затворничества.
Ни одной ночи не обошлось без налета с тех пор, как Италия вступила в войну. Как это мы жили в мирные годы? Когда-то — сколько веков назад? — можно было спать всю ночь напролет. Все изменилось. Подняты с постелей сиренами в три часа ночи; в 3:30 — на аэродром мимо позиций «Бофорсов», часовых, пожарных команд. И смерть: ее запах, тонкие ручейки цементной пыли, нерассеивающийся дым и пламя — по-прежнему свежи в воздухе. Королевские ВВС просто великолепны, великолепны чрезвычайно: полевая артиллерия, немногочисленные торговые моряки, которым удалось к нам прорваться, мои товарищи по оружию. Я говорю о них именно так: наше народное ополчение — военное в самом высоком смысле этого слово, хоть оно и немногим отличается от обыкновенных рабочих. Если войне и свойственно благородство, то состоит оно в восстановлении, а не в разрушении. Пара переносных прожекторов (они ценились на вес золота) — наше освещение. Кайлом, лопатой и граблями формовали мы нашу мальтийскую землю для маленьких, отважных «Спитфайров».