Вадим

— И вам не страшно одной?

Настолько дурацкого вопроса Вадим от себя не ожидал и покраснел. Во-первых, она, может, вовсе и не одна! Во-вторых, — глупее не скажешь. Как старая бабка.

— Извините, я чушь несу…

Лера заулыбалась:

— Да ничего. Я не одна живу.

Вот так тебе! Осел.

— Со мной уже год живет одна старушка, Гульнара Ильхамовна. Я буквально на улице подобрала ее, приютила. Она у меня вместо бабушки. Опекает меня, делает все по дому. И кошка Анфиса: тоже подобрала. Отмыла, лишаями переболела, но выходила… Умная — второй такой нет.

— В наше время людей с улицы подбирать… — мрачно пробормотал Вадим.

— Да во всякое время это опасно… Но я давно научилась определять людей по лицу. Как бы — мой человек или не мой. Я же по профессии — художник, столько портретов написала — не сосчитать…

— Ну и ну…

— Я на Арбате портреты писала, прилично зарабатывала. А один раз подходит мужчина — феномен был в своем роде. Я так поняла, он в спецслужбах работал. Заговорил со мной… не знаю, чем уж я ему приглянулась. А у меня фотографии стоят на этюднике — всяких моих знакомых. Он и давай по снимкам рассказывать: «Вот этот — непрошибаемый, как бревно. Но и надежный, тоже как бревно». И точно — это мой старый друг, в любой ситуации на него могу положиться. Но он такой… Не в себе слегка, странный… И женщины у него никогда не было. «Вот этот, говорит, извиняюсь — мудило капустное». Я говорю, почему капустное? А он говорит: «потому что один листик снимаешь, второй, третий, а внутри — все равно мудило». И так точно — точнее не скажешь.

— А вы с этим человеком общались дальше?

— Нет. Пару раз он еще приходил, но вот с ним-то как раз… как-то страшно было. Он будущее предвидел… Он так и сказал: люди со мной общаться не любят.

Они помолчали.

— А отчего же… Так и не удалось состояться как художнику?

— Не удалось… В то время, когда иностранцы все наше расхватывали, продала кое-что… Но я молодая была, совсем еще глупая… всякие страсти, любовь… ну, как обычно. К тому же я не шла на компромиссы — родители так воспитали. Не улыбалась, где надо, в глаза не заглядывала… Вот и осталась ни с чем. Потом было еще много профессий. Кондуктором в трамвае работала, официанткой, корректором в типографии. В конце концов закончила курсы и стала секретарем.

Вадим задумался. Оказывается, такой человек. Надо чем-то помочь, что-то сделать. Не быть же ей все время секретарем. Курсы повышения… Или… титулованный седовласый художник…

— Вы мне нарассказывали столько всего — неудобно даже… вы спрашивайте меня, если вам интересно… я тоже что-нибудь расскажу.

— Ну, расскажите свою историю — как вы оказались там, где вы сейчас.

— А вы не знаете? У нас в компании полно людей, которые знают… Я думал, что всем все известно.

— Да я как бы не очень тесно общаюсь с сотрудниками… Так что — не знаю.

Вадим и это взял на заметку. Положительно интересно.

— В общем-то, ничего примечательного… Роман об этом не напишешь. Рос без отца, денег едва хватало на жизнь. Мама покупала, например, яблоки — и давала только одно в день, не больше. Мама воспитала — ну, какой сама была, так и воспитала. С таким воспитанием не своруешь, не убьешь. Так что я вас понимаю… Приходилось хорошо учиться, заниматься в кружке информатики. Олимпиады всякие выигрывал, в институт взяли без экзаменов. Программировал, с первого курса подрабатывать начал. Писал программы для бизнесов, для научных лабораторий, просто для состоятельных людей… потом думаю, а что я один сделаю? Друг мой, Колян — помните его, бородатый? Он и его двоюродный брат тогда наследство получили от какого-то родственника. Часть денег мне дали, под честное слово. Я нашел людей, в подвале соседнего дома оборудовал помещение — двери там железные пришлось поставить… Собственно, и оттуда мы уже развивались. Деньги я Кольке и брату его вернул и стал, так сказать, на себя работать. Бандиты в то время, конечно же, возникали периодически. Но в своем районе я всех знал. Там как раз мои бывшие одноклассники группировку сформировали и нас охраняли. Не совсем безвозмездно, конечно. Смешно было с ними отношения поддерживать, да и страшновато… приходилось выпивать вместе. В таких кооперативных кафе, которых тогда было море. До сих пор помню вкус того шашлыка, салата «Столичный»… хлебницы помню почему-то пластиковые, белые с выпуклым узором, клеенки в красно-белую клетку. Девочки там все время были: синие тени до бровей, блузки с люрексом… пластмассовые серьги. И называли друг друга «мама» или «мать». Особенно курьезно это смотрелось, когда им лет по семнадцать было.

Лера засмеялась.

— Мне запомнился один сабантуй, мы ездили в дом отдыха под Москву… В Румянцево, кажется. Ранней весной. Погрузились в иномарки десятилетней давности — по тем временам круто, конечно… Я себе такую еще не мог позволить. Приехали в дом отдыха вечером, там как раз дискотека — со смеху помереть. Одни бабульки, от старости уже прозрачные, в бусах, и пионеры лет по двенадцать. Других людей в доме отдыха не было. На нас все вот такими глазами смотрят! А у моих приятелей там свой бар. Мы в этот бар напихались, закуски, водка — все с собой привезли. По номерам под утро только разошлись. Я все пытался пораньше спать пойти, да не пускали. А утром встаю — все наши спят. Со мной какая-то из «мамочек» ночует — я даже не помню, как она там оказалась. Одному не уехать без машины, да и обидятся. Выхожу на улицу, а там — лес, сосны вековые. Дух даже захватило. Снег лежит, как зимой, огромными сугробами… солнце светит, вокруг — ни души. Я вернулся за девочкой, которая у меня в номере спала. До такой степени поделиться с кем-то хотелось… А она не хочет просыпаться, сейчас-сейчас, говорит, малыш, встану — а сама даже глаз не открывает, тушь по всей щеке размазана. Я так и пошел один, бродил по лесу, смотрел. К полю вышел — а на поле, гладком от снега, группа женщин в народных костюмах русские песни поют. Может, съемки какие-то были — издалека не видно. Так я и бродил там… все уже встали и меня искать бросились. Обратно уезжать жалко было.

Вадим закончил и немного смутился. Но Лера смотрела внимательно.

— Вы продолжайте… Так хорошо вас слушать.

— Так… я уже рассказал все. Вы еще что-нибудь спросите…

Подали мороженое. Лера сказала:

— Я вот думаю об этом ребенке, которого мы на усыновление оформляем… Как вы его нашли?

Этот вопрос застал Вадима врасплох — он, признаться, совсем об этом ребенке забыл. Понятно, почему она о нем думает, хоть и не видела своими глазами, а спрашивает почему? Хочет больше узнать о ребенке или о нем самом?

— Случайно. Узнал, что есть такой интернат, поехал посмотреть, чем им помочь можно. Не из каких-то соображений, а так… пришло в голову… И увидел его там. Больше никого, только его. Вряд ли мне его нарочно показали. Понятно, что такое увидишь — уже не забудешь. Вот и… Как, кстати, с усыновлением?

— Две семьи уже получают визу, чтобы приехать. И уж как они там решат, будут оформлять. Фотографии мы им по Интернету послали — Мария мне его снимки передала.

— Какая Мария?

Лера коротко на него взглянула.

— Ваша жена… Она ездила ребенка фотографировать…

— Я не знал, — Вадим тоже не скрыл удивления. — Она мне ничего не говорила. Что, впрочем, неудивительно. Мы с ней по-другому общаемся… не так, как раньше.

Вот и нашли тему. А такой был вечер…

Принесли кофе; разговор больше не клеился. Пока совершенно не находилось причины рассказывать Лере об отношениях с женой. С другой стороны, без такого рассказа невозможно было представить дальнейшее развитие событий. Вадим выбрал закончить встречу. Кроме того, домой в любом случае нужно было вернуться.

— Я вас подвезу?

— Ой, лучше я машину поймаю… Хорошо? — И она улыбнулась, ища поддержки.

Вадим понял это ее «ой». В машине вдвойне неудобно сидеть молча.

Дома жена подтвердила его присутствие длинным взглядом. Приживалка — ничем.

2

Вадим шел по улице: спешил, даже один раз споткнулся. Стоял у наземного перехода, нетерпеливо барабанил по асфальту мыском ботинка. Светофор, по всей видимости, сломался: с обеих сторон Садового скопилось множество пешеходов. Они все прибывали и прибывали и не могли пересечь шоссе: горел красный, машины неслись сплошным потоком. Огромная, все уплотняющаяся толпа изнывала и колыхалась.

Сам того не желая, Вадим начал толпу разглядывать. Он вдруг обнаружил, что за последние десять лет лик ее не изменился. Те же макабрические, сизые физиономии, изуродованные злобой; та же однотонная, «инкубаторская», как говорили раньше в школе, одежда. Пустые глаза, перхоть, бородавки, засаленная, годами не стиранная материя.

А кто сказал, что люди непременно должны нравиться? Что ощущения от внешнего мира всегда должны быть приятными? Вот так обустроишь себе мирок из дорогих предметов и эксклюзивных пространств и не задумываешься больше над подобными вещами. А вот эти люди, из толпы. Они привыкли совсем к другому. У них в квартирах текут краны, на стенах — облупленная краска и плесень. Они ютятся в трех комнатах с тараканами, клопами и десятком ненавидимых родственников или соседей. Они слушают храп и ругань, плюют друг другу в кастрюли, моются в ванне после сифилитика, гремят тазами в коридорах. Такая жизнь им привычна. То, от чего у них возникают неприятные ощущения, трудно себе даже представить.