Вахтовый поселок
Шрифт:
— А какая, интересно, сейчас погода на БАМе? — спросил Завьялов Нину и Бочинина, одолев очередной дорожный провал.
— Сумасшедший! Ему еще только БАМа не хватало! — заново устраиваясь на сиденье, отозвалась Нина.
— Ты на точке, — пояснил Бочинин. — А там — протяженность.
Завьялов некоторое время не отвечал — круто рулил, всматриваясь расширенными карими глазами в лежневку.
— Я еще… туда съезжу! — пообещал немного погодя Завьялов. — Ваши души — нефтяные, а моя — шоферская. Меня где хошь примут! Оторвут с руками и ногами!
— Ну, — кивнул Бочинин, — если целый останешься.
Все трое рассмеялись. Павел — расслабляясь, Бочинин — отстраненно, продолжая думать о своем, Нина — искренне любуясь обоими.
— Враль несчастный! — сказала Нина. — Любишь фантазии разные. — Она чуть повернулась к Бочинину: — Знаешь, Миша, как он матери и отцу с бабушкой о себе писал: «Бичую на севере!» Бичом прикидывался! Ух! — Нина шутливо
— Воркуй, воркуй, — и вдруг объявил: — Капкан, ребята! Натуральный капкан. Все! — Отворив дверцу кабины, крикнул сидящим в кузове: — Эй! А ну, давай! Топор, бензопилу, лопату! Тащи лесины! Веток наломайте!
Выпрыгнул из кабины Бочинин. А кто-то из кузова угодил в топь. Вывороченные из деревянной дорожной ткани лесины, вздыбленная лысая почва, мутно-глинистая вода — все это рваной раной зияло на месте лежневки. Люди подходили к яме по команде Завьялова, стоявшего на подножке.
— Значит, так, — приказывал Завьялов. — Давайте межеваться, одни с левого борта, другие — с правого.
«…Он у нас головастый. Пашка», — говорила о нем бабушка. А он вот не успел на ее похороны… Не успел.
Когда пришла весть о кончине бабки, Завьялов подумал: а сколько ей лет? Штампа на телеграмме не стояло. Ну, Ковбыш его отпустил безо всякого, а прилетел в базовый — возникла заминка. Он — к начальству, а секретарша — подождите! Силком в кабинет прорвался и телеграмму на стол. «Прошусь в отпуск без содержания…» Начальник телеграмму накрыл рукой, подумал-подумал и Кузьмича вызвал. Как, мол, у Завьялова репутация? А при чем здесь, спрашивается, репутация! Ну, было, когда еще молоко возил, с ребятами накануне выпил водки, наутро не протрезвел, а тут проверочка. Кузьмич его с машины снял. «Иди, отсыпайся!» Позор! Ну, Кузьмич и сказал начальнику: «Доверие есть, но неполное». А начальник будто того и ждал. Обрадовался, открыл телеграмму, заявил: «Вот если б штамп был — другое дело!» Сто лет Завьялов не плакал, а тут горло перехватило, и он так дверью хлопнул, что самого оглушило. Побежал, себя не помня. В коридоре столкнулся с Колей Долгунцом, секретарем комсомольского бюро транспортников. «Паша, — говорит тот, — ты чего?» И Завьялов плачущим голосом сказал, что вот несчастье, а он как дурак вместо того, чтоб уже вылетать, только ходит и всем что-то объясняет… «Подожди тут!» — сказал Коля, телеграмму взял и пошел. Открыл ту же дверь, которая, кажется, еще на петлях дрожала. «Э, гиблое дело!» — с тоской думалось Завьялову. А Долгунец вскоре вышел и сказал: «Иди в бухгалтерию, командировку выписывай». Завьялов глаза вытаращил. А Коля так растолковал: «Понимаешь, Паша. Совпало с одним обстоятельством… Нам надо два «газона» на Горьковском автозаводе получать. Спецнаряд для вахтового поселка! Кузьмич за одним поедет, а ты — за вторым. Назад своим ходом погоните! Понял?.. Так что давай! Собирайся. У тебя крюк большой? А-а, на Кубань? Ну, лети и жди от Кузьмича телеграмму, когда и где тебе быть. Понял? Только адрес оставь».
А было дело двадцать восьмого декабря, добрые люди уже к Новому году готовились. Завьялов прилетел к своим на следующий день — бабушку без него похоронили. Да и мать уже не ждала. Говорит: «Каким ветром?»
Из глубины комнаты вышла девушка лет двадцати двух, в свитере, обтягивающем фигуру, светловолосая, высокая, и певуче сказала: «Здравствуйте, меня Ниной зовут». Завьялов немного опешил, а мать заплакала и сказала, что они с отцом и бабушкой пенсионеры и пришлось от неполного достатка жиличку взять, сын-то и думать о них забыл… Не знал, куда глаза девать, и беспощадно думал: «Скотина! Какая же я скотина!» Себе ни в чем не отказывал, а о стариках и не вспомнил. Позже, идя с Ниной по улице, отделял в кармане хрусткую новенькую сотню для родителей и слушал звонкий голос девушки: «Представляю, что ты им о севере наплел! Мать только и говорит — бичует Пашка, бичует…» Он вникал, совестился и в то же время чувствовал, что внезапная, чужая, случайная эта девушка интересует его сейчас больше, чем старые мать с отцом, чем ушедшая бабка, а эта, живая, умненькая, будто несла в себе какую-то тайну, и Завьялов смотрел на Нину, не отрываясь. Они сходили на почту узнать, нет ли от Кузьмича телеграммы, — телеграммы не было, и дома, вечером, Павел, забыв о всяком притворстве, раскрывал матери с отцом и Нине, что такое Север, и переживал до того, что мать его по голове погладила, сказав: «А все равно тебе достается…»
— Ну, я тут с вами безлошадным останусь! — кричал Завьялов с подножки. — Вы как лесины кладете?!
Он знающе, громко учил добрый десяток мужчин латать лежневку, и они во всем слушались его — ремонтники скважин, Бочинин, геодезисты, операторы и даже помощник бурмастера Родион Савельев.
Потом Савельев сказал:
— Слышь, Завьялов… Закурить нету?
— Нету! — отмахнулся Павел. — Я еще только к зиме закурю, когда зимник откроется. А сейчас — не запланировано.
Он рывком сел за руль и медленно повел машину, а люди стояли
с двух сторон на обочинах и, не отрываясь, следили за колесами.— Нет! — сказал вдруг Завьялов Нине. — Не получится! Тут подстилка получше нужна. — Он высунулся в окошко. — А ну, еще веток накидайте. Да не толстых, не толстых, которые поэластичней.
ГАЗ скрежетал тормозами, покачивался, а Завьялов, не отрывая глаз от дороги, крутил баранку, забыв, кажется, обо всем — и о сидящей рядом Нине, и о далеком доме.
…Тогда же вечером пришла соседка и принесла… нет, не телеграмму от Кузьмича, которую Завьялов ни минуты не переставал ждать, а повестку в военкомат. Запомнил, как Нина настороженно взглянула на него и ушла тотчас спать, а он ночью глаз не сомкнул, ломая голову — почему повестка: он и отслужил, и с учета снялся. Что такое?! И еще он ждал утра, потому что должна была быть телеграмма. Не могла не быть. Ведь если ей не быть, то куда ж ему деваться? Ранехонько собрался в военкомат. Уже когда выходил, из-за своей двери выглянула заспанная Нина и сунула бумажку с телефонным номером, сказав: «Как выяснится, на работу мне позвони». У него огнем охватило лицо, и он, держа в руке эту бумажку и повестку, поспешил в военкомат.
Вышла, конечно, ошибка. Но главное, надо же было такому совпадению случиться?
Дома родители с ума сходили, но он не домой побежал, не на почту пошел, а кинулся Нине звонить. Она выслушала и ответила: «Еще позвони, когда телеграмму получишь».
И он уже хотел, чтобы телеграмма запоздала, и тут же клял себя: такой-сякой немазаный, не зря у тебя и репутация такая. Ведь если телеграмма не придет, что с командировкой делать, опять лица получится?
Но телеграмму уже принесли домой. «Жду Горьком гостиница «Сормовская» не позже тридцать первого декабря». На дворе стояло тридцатое.
Распростился с отцом-матерью, Нине привет передал и помчался в аэропорт. Чтобы билет достать, размахивал Кузьмичевой телеграммой, будто мандатом, разные слова про Сибирь да Север говорил, а после слонялся, ждал рейса. Свечерело — и он увидел Нину. В белом пуховом платке, полная от одежек, она искала его, и он кинулся к ней, наступив кому-то на ногу.
Она сказала: «Ну, видишь, все хорошо. А я весь день думаю-думаю. Разбередил ты мне душу вахтовым поселком. Я же нефтяник, Пашенька, на химкомбинате после техникума работаю». — «А чего кислая?» — «Какая у меня тут жизнь, Паша? Каждый день трамвай, еле втиснешься, каждый день за кульман встаешь… Одно и то же! И с жильем — туман». — «Приезжай! Я как прибуду на место, все узнаю. Приезжай!» — «А что? Может быть! Ну, а ты напиши, Пашенька, как у тебя все сложится. Ладно?» Он едва удержался, чтобы не обнять ее. Написал, конечно, сразу, со всеми подробностями.
«Прилетаю в Москву, все куда-то спешат, все деловые, не подступишься. Пока разбирался, пока с аэропорта в город — последний поезд на Горький ушел. Ну, я весь на нервах, с утра — не жевал… Смотрю, носильщик тележку катит. Отец, говорю, как мне до славного города Горького доехать? Ну, послал на другой вокзал, чтобы первой электричкой до Владимира… Ты, Ниночка, спросишь — как же я решился по городам мотаться? А куда деваться-то было? Во Владимире, пока такси ловил, чуть концы не отдал: часы-то идут, тридцать первое. Содрал с меня один паразит — ну, знаешь, я спорить не стал, уже плыву по течению, лишь, бы поближе к этой «Сормовской». В пятом часу приволокся, где, мол, у вас туг сибирский Кузьмич, а она думает, если ресницы накрасила, так уже лишний раз и повернуться нельзя… Нет, говорит, такого. Телеграмму даю — нет, и все. Поехал к заводу. А ты знаешь, что там за завод? Государство! Ну, поспрашивал людей — послали к одним воротам, послали к другим. А уже сумерки, люди по домам спешат — Новый год справлять, а я бездомный, волокусь, сам не знаю куда. После увидел два «газонр», в одном человек сидит. Догадался: Кузьмич. А как догадался, ноги отнялись, поверишь? Не могу идти, и все. И слышу: «Пашка, ты?!» — «Кузьмич!»
— Нету сцепления — вот что! Назад еще еду, а впереди — одна мокрая глина, и ветки ваши плывут! — Завьялов, спрыгнув с подножки, осматривал колею под каждым колесом.
Положеньице складывалось безвыходное: хоть вези вахту назад. Все-все, кроме Нины, стояли на обочинах, ожидая завьяловских команд, а он снял с плеча полушубок, вывернул густой дымчатой шерстью наружу и расстелил перед правым ведущим колесом.
Раздетый, легко вскочил в кабину.
— Ты с ума сошел, Пашка! Какой полушубок губишь! — крикнула Нина.
Он завел мотор, открыл дверцу, высунулся наружу и, не выпуская из рук баранку, повел ГАЗ по колее, бросив всю тяжесть машины на собственную одежду, на черный полушубок.
От вахтового поселка до таежной поляны-вырубки добирались больше полутора часов, хотя всего-то пути — семь с небольшим километров. Всю дорогу в тайге было хмуро. В этой неуютной хмурости сошли на повороте к насосной станции двое операторов на подмену Рите и Оле, возле буровой спрыгнул и о и; пошел, не оглядываясь, к вагончикам на полозьях. И все оставшиеся полтора километра пути до скважин Нина что-то еще додумывала…