Вакансия

Внутри ничего не изменилось. Даже бюст Ленина на входе точно так же был наряжен вахтером. Разве только пол в коридоре был вымыт кое-как, точнее, на чистом кафеле виднелись следы ботинок и чего-то более крупного и тяжелого.

– Ну что там увидели? – окликнул его Неретин.

Георгий Георгиевич стоял у входа в собственный кабинет и медленно застегивал пуговицы пиджака.

– Следы, – отозвался Дорожкин. – Тут прошло какое-то существо огромного размера. Длина шага примерно метр двадцать, выходит, что и рост его где-то метра в три. Если не больше. Да и отпечатки странные. Словно он шел на каблуках, да еще пятился.

– На копытах, – пояснил Неретин, – вам знакомо существо под именем Минотавр?

– Бросьте. – Дорожкин подошел ближе и почувствовал запах перегара. – Не хотите же вы сказать, что у вас здесь живет человек огромного роста, да еще с головой быка?

– Ну физиология имеющегося у нас Минотавра, конечно, несколько отличается от традиционного представления о, так сказать, каноне соответствующего существа, но определенное сходство имеется. Да вы заходите, Евгений Константинович, заходите. – Неретин посторонился, пропуская Дорожкина в кабинет. – Знаете, Вальдемар Адольфыч вовсе перестал уделять внимание институту. Говорит, что пока что имеются задачи и поважнее, чем сдувать пыль с лабораторных журналов прошлого века. А у нас тут столько всего интересного!

– Даже дышится как-то по особенному, – заметил Дорожкин и тут же замотал руками. – Вы не подумайте, я не о….

– Я и не думаю, – хмыкнул Неретин, отправляясь на место за столом. – Я, кстати, противник всего тайного или тихого. Не люблю недомолвок и шепотков. Знаете, шепотки подобны шептунам. И перегар должен быть грандиозным. Мне он так просто необходим. Голова начинает расплываться в тумане, но именно это мне и нужно. В таком состоянии я менее опасен. Трезвость же… А ведь это важно, что вы почувствовали отличие здешней атмосферы. Да. Здесь дышится по-особенному. Потому что здесь концентрация тайного народа – особенно велика. Нет, понятно, что у Быкодорова колхозничков больше, но у него еще имеется и эта противоестественная мята…

– Я видел этих самых колхозничков, – откликнулся Дорожкин, извлекая из сумки бутылку. – Не самое душеуспокоительное зрелище. Я, правда, был уверен, что эти существа должны быть огромного роста, если судить по мифологии. А на самом деле этот ваш Минотавр стоит двух десятков любых из них. Я о весе говорю…

– Понимаете, – Неретин задумался, – а ведь Минотавр вовсе не из тайного народа. Я бы даже сказал так, он даже и не Минотавр, а нечто производное…

– От кого? – спросил Дорожкин, уже представляя ответ.

– От меня, – твердо сказал Неретин. – Да вы спрячьте пока бутылку, спрячьте. Сегодня я смогу продержаться чуть дольше. Знаете, на самом деле это странно, но ведь в этом есть некий парадокс. Если я не начинаю с утра похмеляться, то стремительно скатываюсь к порогу, за которым начинается страшное. Поэтому должен пить, и пить, и пить до полной отключки. Зачем же тогда мне назначена дикая головная боль при питье? Она же должна быть с похмелья? Но боль ужасная, невыносимая, поверьте мне. Она словно загоняет меня в клетку…

– Подождите. – Дорожкин опустился на стул напротив Неретина. – Стоп. На минуточку. Но в вас же нет трех метров роста? А как же некий предполагаемый закон… сохранения массы? Вы же не превращаетесь в дирижабль? Объясните. Вы же ученый.

– Ученый? – хмыкнул Неретин. – Я, дорогой мой, давно уже не ученый. И даже не отставной мудрец. Забудьте все, что я говорил вам в прошлый раз. А что касается сохранения массы… она есть, поверьте, и я волочу ее за собой, как тяжкий груз. Кстати, а ведь вы не были удивлены, когда я сказал, что этот самый Минотавр производное от меня…

– От меня все ждут удивления, – заметил Дорожкин. – Но удивление может возникать только при свежести восприятия. Одна ложка сахара – сладко, вторая – еще слаще, третья – очень сладко, но все последующие сладости не прибавляют, разве только тошноты.

– И все-таки, – прищурился Неретин.

– Я кое-что узнал о том дне, – проговорил Дорожкин. – О тридцатом октября шестьдесят первого года. И о вашей роли в тех событиях.

– О роли, – протянул Неретин. – Да уж. Роль, прямо скажем, была незавидной. И это все, что вы узнали?

– Я был в промзоне, – сказал Дорожкин. – Видел там такого… спрута, который запустил щупальца в город и сосет из него соки.

– Вот так, значит, – откинулся на спинку стула Неретин. – Сосет, говорите? А если питает? Как чайный гриб? Только выделяет не сладкую водичку, а, извините, электричество, транслирует телевизионные программы, осуществляет связь?

– А как же тогда закон сохранения массы, энергии, да чего угодно? – поднял брови Дорожкин. – Это что, неизвестный донор, что ли? Материализовавшийся рог изобилия?

– Рог изобилия и паразит – в одном лице, – пробормотал Неретин и поднялся. – «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»

– «До оснований, до корней, до сердцевины» [63] , – продолжил Дорожкин. – Что произошло тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

– Даже так? – пробормотал Неретин. – Что ж, давайте бутылку. И пойдемте.

Он сделал глоток только в коридоре. Умело откупорил бутылку, глотнул и пошел твердой походкой в глубь коридора. Молодой человек лет тридцати пяти. Столько ему и было в далеком шестьдесят первом году? Сколько бы ему стало теперь? Под девяносто? Или его вовсе бы уже не было?

63

Cтроки из стихотворения Бориса Пастернака 1956 года.

Дорожкин покосился на дверь кабинета Дубицкаса – неужели там до сих пор лежит его прах, обвалившийся развалинами вместе с потерявшей объем одеждой? И маленькие черные очки в нагрудном кармане…

– Не отставайте, – обернулся Неретин, делая еще один глоток. – Боюсь, что подобную экскурсию я не смогу предлагать вам часто.

– Чем вы их кормите?

Дорожкин окликнул Неретина, невольно ожидая, что тот обернется, и он вместо человеческого лица увидит морду зверя.

– У вас тут очень чисто. Ни пылинки. И стекла блестят. И на потолке ни паутины, ни пыли. Эти… тролли очень старательны. Они работают за деньги или за еду? Или за возможность остаться в живых?

– Они сами кормятся. – Неретин остановился в конце коридора у широкой лестницы, дождался Дорожкина. – Кто как. Я их отпускаю ночью. Кто-то ловит рыбу в водохранилище, кто-то уходит в лес. Недалеко, в лесу опасно… Так что я им ничего не плачу.

– Тогда почему? – Дорожкин подошел к Неретину почти вплотную, тот смотрел на него сверху вниз. – Почему они остаются здесь? Что их держит?

– То же самое, что заставляет Адольфыча наполнять город людьми, – сказал Неретин. – Тут ведь дело в чем, когда на поле много желтых цветов, поле кажется желтым. Но это не значит, что на поле нет цветов другого оттенка.