Вакансия

– И?.. – в который раз нарушил тишину Дорожкин.

– Все шло по плану, мы даже получили паутину в главном канале… – пробормотал Дубицкас, – но в одиннадцать часов тридцать две минуты что-то произошло. Сначала паутина поперла из установки, как вода из фонтана, а минутой или двумя позже что-то сделалось с Неретиным и с его помощником. Паутина, которая выплеснулась, подхватила их, словно мошек, и утащила по главному профилю. Мы пытались вернуть их целый час. Выводили прибор в итоговое состояние симметрично его прокачке, меняли нагрузку, пока из профиля не вырвался зверь. Он убил почти всех, кто собрался у стенда. Меня в том числе.

Последние слова Дубицкас произнес легко и буднично, но Дорожкина обожгло застарелой, но непрошедшей болью.

– Почему так произошло? – спросил Дорожкин.

– Спросите об этом у Неретина, – ответил Дубицкас. – Зверем, как я понял, оказался именно он. Впрочем, когда я вернулся… к осознанию действительности, когда понял, что в отличие от подавляющего большинства сотрудников мое отбытие в высшие или низшие сферы откладывается, он уже вновь стал человеком и остается им до сего дня. Известным способом, конечно. Правда, первые годы ему удавалось обходиться малым количеством алкоголя. Но и до сего момента он остается самим собой.

– То есть он был зверем и до того эксперимента? – не понял Дорожкин.

– Быть самим собой – это значит быть самим собой, – отчеканил Дубицкас. – Я и теперь остаюсь самим собой, хотя я – это уже не я. Уже не только я. Еще и масса мертвой плоти, которая управляется мною, как управляется какой-то механизм. Но Неретин не связан. Он все тот же. На нем нет этих ужасных шлангов. Разве только черное пятно в области сердца да серые нити, которыми опутано все. Точно такие же пятна на Катьке Перовой, на Содомском, на Адольфыче, на этой куче ужасной плоти, в которую превратился Перов… Хотя Адольфыч чуть другой. Его пятно как скорлупа… Но в любом случае это редкость. Понимаете, это редкость. Эти шланги – они есть почти на всех. На мертвяках толстые, на остальных тоньше. Иногда настолько тонкие, что я едва могу их различить. Или не могу вовсе. Как на Адольфыче.

«На ниточках», – вспомнил Дорожкин слова Ежа.

– А как вы их видите? Разве… – Дорожкин запнулся, поморщился. Глаза опять начинало саднить. – Мертвяки обладают какими-то способностями? Простите.

– Ладно, чего уж там. – Дубицкас вытащил из кармана очки, протер их. – Я все-таки физик. И у меня было много лет для всякой ерунды. Их видно. В этих фильтрах они видны. Видны эти… шланги. Или кабели. Какая разница? Жаль, что из всей группы остался я один, не вполне живой, Неретин да Перов и его лаборантка, Катька. Как-то ведь умудрилась оформить брак с ним. Уже после всего. Остальных зверь разорвал на части. Я бы, наверное, смог бы разобраться со всем этим. Но института больше не было. А те, разорванные… от них остались только тени. Да и Перов сильно пострадал, изменился сильно.

– Я слышал слова «человек-тетрис», – вспомнил Дорожкин.

– Это жестокие слова, – вздохнул Дубицкас. – Никому бы я не пожелал такого. И самое страшное, что после пережитого он остался живым.

Дорожкин промолчал.

– Но разум потерял точно, – продолжил Дубицкас, надевая очки. – Впрочем, он и раньше был не вполне нормальным. Теперь он просто опутан этими шлангами. Он словно в коконе, распусти его, и нет Перова. Дайте я посмотрю на вас еще раз, так-то уже видел, на вас нет ничего, если бы еще и свет был…

Дубицкас замер. Задрожал. Медленно стянул с носа очки, снова убрал их в карман и произнес те самые слова, после которых Дорожкин своею собственной рукой обратил старика в горку истлевшей плоти.

– Дорожкин, ты что, оглох?

Мещерский, запыхавшись, дернул его за плечо.

– Ты куда? Я за тобой, считай, от почты бегу! Ору, ору. Окаменел, что ли?

Дорожкин огляделся. Он стоял напротив кинотеатра. Прошел, задумавшись, чуть не половину города.

– Я ничего не нашел, – развел руками Мещерский. – Нет, кабелями еще буду заниматься, а насчет тридцатого октября шестьдесят первого года – ничего серьезного. В тот день в одиннадцать часов тридцать две минуты взорвалась та супербомба, и все.

– В одиннадцать часов тридцать две минуты? – переспросил Дорожкин.

– Точно так, – кивнул Мещерский, успокаивая дыхание. – Еще что-то надо отыскать в Интернете?

– Скачай мне словарь латинских выражений, – попросил Дорожкин. – Хотя нет, уже не нужно. И вот еще, – он махнул рукой, – вон больница. Ты там хотел с чем-то разобраться? Только будь осторожнее.

Глава 2 Порча

Возле здания администрации стояли высокий роскошный автобус, директорский «вольво» и фура той же марки. В кабине фуры копался Павлик. Дорожкин встречал водителя Адольфыча в городе нечасто, но никогда не заговаривал с ним. Хватило пары раз, когда в ответ на вежливое «Здравствуйте» он получал полный недоумения и холода взгляд. В этот раз к холоду добавился внимательный прищур, а всего-то и вымолвилось сакраментальное: «И жнец, и на дуде игрец».

На входе в администрацию за высокой стойкой сидел Никодимыч. Стульчик ему выделили явно детский, отпилив от него подлокотники и прикладной столик, но все равно из-за стойки виднелась только почему-то летная фуражка.

– Доброе утро, – подошел к стойке Дорожкин. – Мне к Адольфычу.

– Доброе? – не понял Никодимыч, прихлебывая чай из чашки, которую он, судя по явлению банного на круглой поляне, носил с собой на работу из дома. – Утро добрым не бывает. Бывает холодным, бывает теплым. Зимним может быть. Или летним. Слякотным. Ветреным. Да каким угодно, но не добрым. Злым, впрочем, тоже. Хотя если бы ты работал у Адольфыча…

– Мне именно к Адольфычу, – повторил Дорожкин.

– Ты вот что имей в виду, – понизил голос Никодимыч, – я твою кручину не теребил, но просьбу имею. О том, как я коровий лепех у Шепелевой месил, зря не болтай. Мне перед Адольфычем авторитет ронять себе дороже. Договорились?

– Не из болтливых, – кивнул Дорожкин.

– Вот и славно, – расплылся в улыбке Никодимыч. – Кабинет Адольфыча на пятом этаже, только ты не торопись. Он же тебе на одиннадцать назначил, так у тебя еще тридцать минут. Секретарь у него – Мила, стерва высочайшей пробы, раньше времени не пустит. Так что погуляй, осмотрись, как работает городская администрация. На первом этаже у нас столовка. На третьем – буфет. А в одиннадцать прошу пожаловать к шефу.

Есть Дорожкин не хотел. Он оглянулся, расстегнул куртку, подошел к газетному ларьку, из-за стекла которого на него смотрела полная киоскерша, взглянул на газеты. Газеты были недельной давности. Вероятно, городская фура ходила в Москву за товаром, и за газетами в том числе, раз в неделю. Дорожкин купил блокнотик, пару ручек и медленно пошел по пустынному коридору, в который выходило множество дверей.

Все они были застеклены, и застеклены не рифленым стеклом, а обычными стеклопакетами, начищенными до такой степени, что казалось, будто стекол нет вовсе. Дорожкин бы так и подумал, если бы прямо на стекла не крепились таблички, на которых были указаны должности и имена хозяев кабинетов. Директора департаментов, инспектора, начальники отделов и инструкторы всех возможных видов человеческого применения вытянулись сплошной лентой. Люди в кабинетах находились по одному, иногда по двое, но за каждым стеклом Дорожкин видел одно и то же: человек сидел за столом, положив руки на обязательно чистую столешницу, и что-то старательно писал на листе бумаги. И перед каждым лежала стопка чистых листов и стопка исписанных.

Дорожкин дошел до конца коридора, в конце его нашел лестницу и поднялся на второй этаж, после чего прошелся по такому же коридору второго этажа и перешел на третий. На каждом этаже происходило то же самое, разве только в нескольких кабинетах, которые отличались от прочих черными, а не золотыми табличками, люди не писали, а сидели у тех же стопок белых листов неподвижно, уставившись перед собой. Насколько Дорожкин понял, это были судьи, прокуроры, адвокаты и судебные исполнители. Никто из них работой перегружен не был. В конце коридора, между залом судебных заседаний и лестницей, обнаружился буфет. Румяная буфетчица подала Дорожкину чашку кофе и бутерброд, которые навели на него уныние – так они напомнили студенческие годы и бедную столовку на первом этаже рязанского вуза. Дорожкин оставил надкусанный бутерброд и пригубленный кофе на круглом столике-стойке, с трудом выдавил из себя «спасибо» и перешел на четвертый этаж. Там продолжалось все то же самое, разве только двери были массивнее, таблички, на которых слова «отделы» и «департаменты» сменились важными «управлениями», ярче, а обладатели кабинетов – толще. К тому же и писали они медленнее и явно более крупными буквами. На пятом этаже дверь была только одна.