Вакуумные цветы

И тут откуда-то со дна души Ребел прорвалось отчаяние и она закричала:

— Подождите!

Мужчина повернулся назад. Лицо настороженное. Ребел покраснела: она не знала, что заставило ее закричать. Чтобы скрыть смущение, она сказала:

— Возможно, я поторопилась. Мгновенная смена выражения, и мужчина уже хохотал от души:

— Ты меня рассмешила, солнышко!

— Не называйте меня так!

— Хорошо. Тогда Эвкрейша.

Лицо ее стало суровым и угрюмым.

— Меня зовут Ребел, — проговорила она. — Ребел Элизабет Мадларк.

— Уайет.

Он смущенно улыбнулся и пожал плечами, как бы извиняясь, что другого имени у него нет.

* * *

До резервуаров они добрались паромом, набитым так, что не вздохнуть, не выдохнуть. Группа воздушных резервуаров плавала в тени контейнера Лондонград, соорудили их лет пятьдесят назад. Эти огромные цистерны были достаточно велики, чтобы вмещать — под давлением, конечно — воздух для целого города. Впоследствии их оборудовали примитивными шлюзами и стыковочными устройствами. По краям шлюзов, там, где над металлом витали тонкие струйки просачивающегося кислорода, видны были следы ржавчины.

— Господи, как здесь жарко, — сказала Ребел. — Нужно было лететь в скафандрах самим.

— Что такое? — спросил Уайет. Ребел повторила, и он усмехнулся:

— В резервуарах нет магнитных подушек. У нас тут трущобы.

Водитель маршрутного парома, пришвартовавшись, пролаял:

— Резервуар четырнадцать. Ребел и Уайет протиснулись к выходу. В шлюзе было темновато, а за его пределами — так и вообще темно. Ребел и Уайет плыли по забитому людьми коридору; слева и справа рядами тянулись убогие халупы — каркасы из металлических труб, обшитые ржавой жестью. Запахи гниющего мусора, прокисшего вина и человеческого пота мешались в воздухе с нежным ароматом жимолости. Слышался визг играющих детей и несмолкающий гул голосов. Все строения были опутаны цветущими лианами, среди которых жужжали пчелы. Вдоль коридора тянулся зеленый трос, и Ребел с Уайетом держались к нему поближе, время от времени цепляясь за него, чтобы увернуться от спешащих навстречу людей. Затем зеленый трос пересекся с оранжевым. Оранжевый вел в глубь резервуара.

По тросу съезжала какая-то сумасшедшая, и люди шарахались от нее в сторону. Уайет схватил Ребел и оттащил ее с дороги. Они с грохотом ударились о жестяную стену. Безумная женщина промчалась мимо, и все двинулись дальше.

То здесь, то там из дверей лился свет, иногда гирлянда фонарей обрамляла скопление лавчонок и баров, где хозяева предлагали домашние вина и другие продукты. Повсюду росли лианы, густые и пышные, и усеянные светящимися цветами. Кое-где эти цветы были единственным источником света.

— Ужасно, — сказала Ребел.

Уайет огляделся по сторонам, словно пытаясь понять, какой изъян она выискивала в его мире.

— А что это так?

— Это как карикатура на мою родину. Я хочу сказать, что люди, знакомые с биотехнологиями, не должны допускать такого убожества. У меня на родине города…

— Какие? — спросил Уайет.

Вот это-то Ребел как раз и забыла, как ни горько ей было в этом признаться. Забыла начисто. Она старалась вспомнить название родного города, лица друзей, детство, чем она занималась — и все напрасно. Прошлое превратилось в пейзаж кисти художника-импрессиониста: яркие краски, эмоции, и ни одной четкой линии.

— Не знаю, — откровенно ответила Ребел.

— Солнышко, твои ответы не более содержательны, чем твое молчание. — Уайет коснулся ее руки. — Приехали!

Он схватился за трос, притормозил, отскочил в сторону и влетел в щель между жестяными хибарками. Ребел старалась не отставать.

Из окошка хибарки выглянул худой как скелет старик.

— Привет, Джонамон. Как твои почки? — поприветствовал старика Уайет. Сейчас его лицо смеялось. — Вот, привел тебе новую постоялицу.

— И тебе привет. — Кожа старика была бледной, как рыбье брюхо, на лысой макушке цвели красные пятна. — Завтра срок платить за комнату. — Затем он заметил Ребел, и губы его недовольно поджались. — Деточка, ты веришь в Бога?

Ребел покачала головой.

— Тогда где твоя краска? — Старик ткнул костлявым пальцем в красноватую потертость у Ребел за ухом и сказал Уайету:

— Ты поставил на ней метку! Устраивайте бардак где-нибудь в другом месте! Здесь честное заведение: никаких пьяниц, никаких шлюх, никаких шахер-махеров, никакого перепрограммирования. Твои оправдания и объяснения меня не интересуют. Господь не любит…

— Погоди, погоди, никто никого не перепрограммирует! — сказал Уайет. — Что ты на меня взъелся? Вот дама, можешь сам у нее спросить.

— Спрошу, спрошу, можешь быть уверен. — Старик выплыл из окна и погнал их во внутренний двор. Потом ухватился за стенку и пробормотал:

— Черт! Забыл книгу. — И бросился назад через окно.

Внутренний двор представлял собой просто большую открытую площадку, на которую выходили фасады десятка хижин. Двор пересекали три троса, прикрепленные к обрезкам труб. Держась за эти тросы, люди болтали или же занимались какими-то своими делами. Один парень сидел на пороге раскрытой двери и терзал гитару.

— Извини, что так получилось, — сказал Уайет. — Старый Джонамон вечно сует нос в чужие дела, даже больше, чем другие хозяева. Семьдесят лет назад он был старателем, одним из последних, и считает, что это дает ему право донимать всех до смерти. Если ты не хочешь с ним общаться, я смогу на день-другой его отшить. За это время мы подыщем тебе другую хижину.

— По правде говоря… — Ребел задумчиво покусывала ноготь и теперь выплюнула заусенец. — Я бы хотела все обсудить. Со мной произошло столько странного, и я не успела еще ни в чем разобраться. Кажется, вам я тоже должна что-то объяснить. — Она нахмурилась. — Только, может быть, лучше не объяснять. Понимаете, меня ищут. Если хоть слово…

Уайет сверкнул широкой, лягушачьей улыбкой:

— В резервуарном поселке нет тайн. Но нет здесь и твердых фактов. Ты расскажешь свою историю Джонамону, и через десять минут ее узнает весь двор. За час она облетит пять дворов, но слегка исказится. Половина людей, живущих в резервуарных поселках, от кого-то скрываются. Твой рассказ растворится в их рассказах, уйдут какие-то подробности, добавится чье-то имя, изменится сюжет. Завтра эта история будет известна всем, но она настолько преобразится, что ты сама ее не узнаешь. Никому и в голову не придет, что этот рассказ — твой. Здесь множество таких историй, и все они — бред сивой кобылы.

— Хорошо, я…

Держа перед собой огромную книгу, во двор ворвался Джонамон. В истрепанной накидке он напоминал тощую старую птицу. Книга была в три ладони шириной и в кулак толщиной, переплет сверху черный, а снизу — красный. Открыв черную сторону переплета, старик сказал:

— Господь наш Иисус ненавидел перепрограммирование. «И вот все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде». Это от Матфея.

Уайет с трудом сдерживал смех.

— Джонамон, ты уж в третий раз на этой неделе цитируешь стих о Гергесинских свиньях.