Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Я решил выехать в Иерусалим на рассвете следующего дня и позаботился о том, чтобы ни мужчина, ни женщина не видели лица Гудрун до тех пор, пока я не поставлю ее лицом к лицу с царицей. Хотя она не знала причин для такой предосторожности, она выполнила эту мою просьбу, как и все остальные (за исключением вопроса о ее прошлом) с милой и любезной покорностью, которая все сильнее сближала меня с ней с каждым днем нашего совместного путешествия.

Поначалу у нее прорывались приступы гнева или тихих рыданий, потому что в ней жила гордая душа, которая возмущалась и бунтовала против великого зла, причиненного ей тирскими пиратами. Но дни шли один за другим, и она видела, что, хотя я купил ее в Ниневии, словно какую-нибудь невольницу на рынке, я не собирался делать из нее ни рабыню, ни наложницу. Она слышала, что я никогда не говорил с ней иначе, как с добротой и почтением, и что я не смел даже прикоснуться к ней, кроме как для того, чтобы посадить ее в седло или помочь ей сойти с лошади или носилок. Ее дикий, испуганный взгляд исчез, хмурые брови расправились, и вернулась улыбка, правда, даже когда мы познакомились поближе, она все еще смотрела на меня с недоумением, которое, возможно, не было полностью свободно от страха. Тем не менее, она доверяла мне и следовала за мной без вопросов, хотя, когда она спросила меня, чем закончится наше путешествие, я был рад признаться, что знаю не больше ее.

Мы ехали на юго-запад через Гаввафу в Сеннабрис [11] на озере, которое теперь называется Генисаретским, а оттуда вдоль западного берега Иордана через Суккот и Иерихон, где пересекли холмистую местность Иудеи и двинулись на запад к Иерусалиму. Мы достигли вершины гряды холмов, где дорога из Вифании спускается вниз и петляет к северу от города, как раз когда солнце приблизилось к вершинам западных холмов, и хотя я видел много городов во многих странах и веках, нет для меня более прекрасного зрелища, чем раскинувшийся на холмах Салем во всей своей славе, когда закатные лучи сияют на невыразимом великолепии недавно законченного Храма, сверкающего снежным мрамором, желтым золотом и красной бронзой; на царском доме, едва ли менее великолепном в своей свежей красоте; на массивных стенах и куполообразных домах, окруженных темно-зелеными деревьями, и на той темной, увенчанной оливами горе по другую сторону долины, которая однажды стала свидетелем первой из завершающих сцен той трагедии, вину за которую сыны Израилевы обрушили на свои головы и наказанием за которую стало проклятие бездомности, которое никогда не снималось с них с того дня и по сей день.

11

Сейчас Аль-Синнабра.

Но в те дни, о чем мне нет нужды вам рассказывать, Салем был самым ярким, веселым и оживленным из городов Сирии, и когда мы вошли в него, то увидели улицы и площади, полные радостных людей в самых разных праздничных нарядах и настоящую мешанину языков.

Были финикийские моряки из Тира и Сидона, купцы, которые прошли сотни километров дорогами пустыни на восток, север и юг, чтобы увидеть славу и богатство Мудрого царя. Землистый, худощавый, толстогубый египтянин разговаривал со смуглым, кротким евреем, в то время как подвижный, ловкий на язык хетт болтал с серьезным и суровым ассирийцем, высокомерно сознающим себя слугой Великого царя, свирепого Тигра-Владыки, который может когда-нибудь наложить свою страшную руку на все это богатство и величие, и забрать его себе.

Гигантские сыновья Анака из пустыни, пришедшие торговаться с Соломоном за безопасный проход его караванов в Яффу и Эцион-Гебер, со смесью удивления и презрения смотрели на богатство и великолепие, которые могли бы стать такой славной добычей. Чернокожие сияющие негры из Нубии и Эфиопии пришли со своими египетскими хозяевами и, как могли, братались со светловолосыми белокожими рабами из неведомых северных стран, куда в те дни не плавал никто, кроме финикийцев. Высокие смуглые люди с мягкими черными бородами, пронзительными глазами и надменными чертами лица двигались с видом чужеземцев, но везде встречали их с радушием и почтением, так как это были слуги самого почетного гостя Соломона, той таинственной Царицы юга, чей двойник ехал рядом со мной по улице, которую евреи в своей вполне оправданной гордости называли Красивой.

Что касается нас самих, можете быть уверены, что мы не прошли незамеченными по улицам, переполненным бездельниками и зеваками. Действительно, из всех веселых и необычных зрелищ, которые Салем видел в эти долгие дни веселья [12] , не было более удивительного, и лишь немногие зрелища были такими же яркими, как наш въезд в город. Во главе пятидесяти всадников пустыни, которых я нанял, когда ассирийцы покинули меня в Каркемише, и длинной вереницы верблюдов, несущих дары Тигра-Владыки, я ехал на большом черном скакуне, которого после долгих поисков я купил за сходство с Тигролом, моим конем двухтысячелетней давности. Мой наряд поражал сверканием золота, стали и драгоценных камней, белым страусовым плюмажем, кивающим с моего шлема, тирским алым плащом, свисающим с моих плеч на спину коня, и длинными золотыми локонами, тоже струящимися на коня из-под моего шлема. А рядом на молочно-белой арабской кобыле восседала закутанная в покрывало Гудрун, разряженная во все великолепие золота и драгоценных камней, тонкого полотна и ярких крашеных тканей, которые женщины любили три тысячи лет назад так же горячо, как и сегодня.

12

По поводу постройки первого Храма.

Толпа почтительно расступилась перед нами, потому что уже разнесся слух, что я — принц и воин Ассирии и прибыл с дарами и приветствиями от Тигра-Владыки Ашшура к царю, который был так же силен в мудрости, как и на войне, и когда я ехал под огнем их любопытных взглядов, я думал о том, как быстро их любопытство сменится изумлением, если покрывало на мгновение упадет с лица Гудрун, а затем о том, что произойдет, когда придет время приказать ей снять его в присутствии Соломона и таинственной Царицы юга.

Все постоялые дворы и караван-сараи в городе и вокруг были заполнены, но золото в те дни имело такую же силу, какую получило с тех пор, как люди совершили первую куплю-продажу, и так как было хорошо известно, что тот, кто путешествует так, как я, будет легко тратить деньги, вскоре финикиец, которого я нанял в Дамаске в качестве, как вы бы теперь сказали, «агента», привел ко мне еврея, который после долгих приветствий и любезностей попросил чести предоставить его дом и все, что в нем находилось, в мое распоряжение, конечно, не даром, можете быть уверены.

Так как цель моей поездки была важна, и так как прежде всего я решил, что надо надлежащим образом устроить Гудрун, я позволил финикийцу сначала привести еврея к чему-то похожему на разум — и это был уникальный торг, скажу я вам, — а затем уплатил половину суммы как честную цену и вступил во владение домом. Разместив в безопасности самое ценное из моих богатств, я послал своих людей разбить лагерь за ручьем Кедрон на Елеонской горе, среди других слуг знатных и богатых людей, посещавших город.

Мой домовладелец отослал свою семью в дом брата, а сам остался исполнять обязанности мажордома, и так как он был полон до краев всеми новостями и сплетнями города, то не успел я стать хозяином его дома, как он поведал мне все, что стоило знать о великих деяниях, последовавших за освящением Храма. Конечно, я подробно расспросил его о Царице юга и узнал, что так называли царицу Савскую, правительницу сабееев — народа, населявшего страну под названием Благословенная Аравия, которая была расположена в Южной Аравии, граничила с Красным морем, и часть которой теперь известна как провинция Йемен.

Еще он сообщил, что это самая красивая женщина, которую когда-либо видели в Салеме и даже в мире, и что сама Нитетис, дочь фараона и жена Соломона, несмотря на свою красоту, выглядит рядом с ней невзрачной, как деревенская девка. Весь Иерусалим — нет, сказал он, вся Иудея — сошла с ума от ее красоты, и, пока он рассказывал об этом, я едва мог сдержать улыбку, думая о том, какое великое чудо свершится, если то, что рассказал финикийский купец в Дамаске о Гудрун, окажется правдой.

Здесь, поистине, была загадка, которую проницательность самого Мудрого царя могла бы не разгадать. Однако рядом была более глубокая загадка жизни и смерти, которую я мог бы загадать ему, если бы только захотел — а этого, можете быть уверены, я не собирался делать, потому что у меня не было желания, чтобы все языки, которые были тогда в Салеме, болтали о тайне моей судьбы.

Но тайне, окутавшей Гудрун, суждено было быть недолгой, так как едва я на следующее утро поднялся, как она сама пришла ко мне и попросила отослать еврея, который был со мной, чтобы она могла поговорить со мной наедине. Когда он ушел, она сняла вуаль и, к моему изумлению, упала передо мной на колени, взяла меня за руку обеими руками, подняла на меня тревожные, умоляющие глаза и сказала дрожащим от волнения голосом:

— Мой господин был очень добр ко мне. Он спас меня от судьбы, в которой я предпочла бы убить себя, чем терпеть. Хотя он купил меня, как рабыню на базаре, он обращался со мной с честью и добротой и исполнял все желания моего сердца, о которых я говорила. Пусть теперь он исполнит мою просьбу, и я буду его служанкой до самой смерти!