Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Но если из собственных прихотей люди воздвигнут себе других богов и назовут их его именем, тогда много долгих, утомительных веков они будут бороться, слепо двигаясь сквозь борьбу и страдания, через войны, убийства и преследования, пока наконец в нужное для самого аллаха время истина не воссияет над ними, и тогда люди признают, что нет и никогда не было во все века других богов, кроме одного бога, который открыл себя людям согласно их разуму; и когда придет это время, о Халид, будешь ли ты жить новой жизнью на земле или стоять у врат рая в ожидании конца своего пути, вспомни, что сказал тебе Мухаммед, сын Абдаллы, этой ночью.

Он замолчал, а я, слишком пораженный его словами, чтобы сказать или сделать что-нибудь еще, поклонился ему почти до земли и произнес:

— Не мне говорить, когда вещает посланник аллаха. Да благословит аллах тебя, о пророк, и меня, самого малого из его рабов! Я слышал и повинуюсь. Не зря люди будут называть меня «Мечом божьим», ибо, клянусь святым именем аллаха, я буду использовать этот возвращенный мне меч против неверных, пока сама смерть не вырвет его из моих рук!

C этими словами я вскочил на ноги и встал перед ним, чтобы он благословил меня, а затем завернулся в накидку и вышел на равнину за городом, чтобы подумать обо всех удивительных и ужасных вещах, которые услышал, оставив его все так же сидеть молча и неподвижно на полу комнаты.

На следующий день пророк провел смотр своей армии за пределами города. Десять тысяч всадников и двадцать тысяч пехотинцев подняли к небу громогласные крики, когда над его головой развернулось зеленое знамя, и он объявил о намерении лично вести нас в Сирию.

Но и тогда среди нас были предатели и малодушные люди, ибо едва был определен порядок марша, как Абу Суфьян, который, по моему мнению, всегда был предателем веры и тайным врагом пророка, явился во главе пятидесяти лощеных, холеных торговцев города и попросил отложить поход до более подходящего, по их мнению, времени.

Когда они подъехали, я был на коне во главе телохранителей пророка и помню так хорошо, как будто это случилось только вчера, а не более двенадцати веков назад, как Абу Суфьян подошел к пророку, сложив руки, и заговорил фальшивым, льстивым голосом:

— О пророк, как ни велика твоя мудрость, но нам кажется, что твое рвение еще больше, и было бы лучше, если бы твой поход был отложен до прохладного времени года, ибо близка жатва, а поля не убраны, и путь сейчас окажется утомительным, а пески пустыни безводными и жаркими.

— В аду тебе будет еще жарче! — воскликнул пророк, прервав его так гневно, что тот отшатнулся, словно его ударили. — Кто приглашал вас? Возвращайтесь в свои дома, неверные, и ждите нашего возвращения с триумфом! Вы недостойны сражаться за веру. Уйдите, уйдите и больше не оскверняйте мои глаза!

И тогда под насмешки всего войска малодушные ускользнули, чтобы скрыть свой позор дома, а мы, выкрикивая слова об аллахе и его пророке, о победе и рае, построились и двинулись в поход на Сирию.

Много дней мы шли, то довольные и веселые, то испытывая голод и жажду, потому что путь был долгим, солнце жарким, а пески трудными и безводными. Иногда мы и наши животные были так утомлены, что семь человек ехали по очереди на одном верблюде; но на всем нашем пути мы не встретили ни одного врага и не получили никаких враждебных вестей, так как ужас перед арабами уже далеко разошелся от Муты по всей земле Сирии.

Я с тремя тысячами наших лучших всадников прочесывал местность перед основной армией, но нигде не находил следов легионов Ираклия. Наконец, в десяти днях пути от Дамаска Мухаммед разбил лагерь в плодородной долине Тарбук, и там он, который всего восемь лет назад был беглецом в пустыне с единственным последователем и не более чем полудюжиной друзей в своей стране, получил уверения в покорности от всех племен и городов от берегов Евфрата до берегов Красного моря. Там же пророк в последний раз в жизни провозгласил священную войну против идолопоклонников, но всем последователям Исы в том краю, который входил в круг его власти, сохранившим древнюю чистоту своего поклонения, он даровал мир и безопасность, и никогда, пока ислам оставался чистым, его приказы не нарушил ни один воин веры.

Когда мы закончили с приемом в подчинение областей южной Сирии и отправили сообщение Ираклию, в котором предлагали ему подготовиться к тому, что мы придем и отнимем у него его империю, мы вернулись в Мекку так же спокойно, как вышли, и после этого в течение целых двух лет в наших границах царил мир; и это время передышки мы использовали с благой целью, приводя в порядок новые владения правоверных и готовясь к той суровой борьбе, которая вскоре должна была потрясти мир Востока.

Поэтому последние дни пророка были полны мира и процветания. Он уже почти достиг предела в шестьдесят с лишним лет, дольше которого в те дни редко продолжалась жизнь человека. Я стоял среди опечаленной, безмолвной толпы, заполнившей Каабу, когда он взошел на кафедру, чтобы произнести правоверным свою последнюю речь, и хорошо помню те слова, которым мы внимали напряженно и внимательно.

— Если есть человек, — сказал он, — которого я несправедливо наказал, пусть моя спина понесет наказание за мою несправедливость. Если я разрушил репутацию истинно правоверного, пусть теперь он возгласит мои ошибки перед лицом этого собрания. Если я украл что-нибудь из его имущества, то тем, чем я владею, должно уплатить долг и проценты.

— Да, — сказал один человек, делая шаг вперед и поднимая руку, — ты должен мне три драхмы серебром, о апостол божий.

Моя рука уже поднялась, чтобы сбить несчастного с ног, когда Мухаммед приказал Осману, который был его секретарем, немедленно заплатить долг, а затем, повернувшись к человеку, вымолвил с дрожью в голосе и слезами на глазах:

— Благодарю тебя, друг, что ты обвинил меня здесь, а не на суде божьем!

Так в конце своей жизни и в зените своего могущества и славы говорил человек, которого лжецы следующих веков называли самозванцем и шарлатаном. Я расколол много черепов получше, чем у них, за меньшие оскорбления, и я хотел бы только, чтобы они жили в те суровые времена, когда для лживого языка у нас было одно применение — это расколоть голову, которая содержала его, или вырвать его с корнем изо рта, который он обесчестил.

Через несколько дней после этой последней проповеди он отправился из Мекки в Медину, потому что, как сам говорил, чувствовал, что смерть его близка, и он решил умереть в городе, который в темные дни открыл ему ворота, когда он был беглецом из города, в котором родился.

В паланкине в окружении всей своей семьи и друзей и сопровождаемый пятью тысячами всадников победоносной армии Сирии, пророк ислама совершил последнее земное путешествие.

Когда он добрался до дома, его первой заботой было привести в порядок хозяйство, освободить рабов и уладить последние земные дела. Затем в простой комнате в доме, который был не лучше, чем мог бы иметь любой другой горожанин, создатель новой веры и бесспорный повелитель миллионов лег умирать на сирийском ковре, расстеленном на полу, положив голову на колени Айши, своей главной возлюбленной.

Мы с Дераром стояли на страже у открытой двери комнаты, изо всех сил стараясь не нарушить тишину рыданиями, сотрясавшими грудь. Внутри его родственник Али и спутник бегства Абу Бакр наблюдали за угасающей искрой его жизни и прислушивались к последним словам, а снаружи улицы и площади были заполнены молчаливыми толпами, пораженными грядущим бедствием, которое люди, поклонявшиеся ему, считали невозможным.

Мы услышали его тяжелое дыхание, прерванное несколькими короткими спазмами боли, а затем Али, мягко ступая, подошел к двери и показал нам войти. Когда мы приблизились и встали у ног пророка, скрестив руки и опустив голову, он открыл глаза, посмотрел на нас и сделал слабый жест правой рукой, как будто прощаясь. Его губы шевельнулись, а мы напрягли слух, чтобы уловить то, что, как мы все понимали, должно было быть его последними словами на земле. Словно эхо из мира, в который уже взмыл его могучий дух, пришли слова: