Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

— Кто же над этим может смеяться? — сказал один из вошедших.

— А вот он, перед вами, — сказал Березин. — Радуется, что гибнет деревня.

— Радуется? А кто его кормить будет? От хлеба-то небось не отказывается? Или на котлетах пробиться надеется?

— Он сахаром питается.

Скворцов, как он недавно рассказал Николаю, действительно питался одним сахаром, но не потому, что не хотел ничего другого, а для того, чтобы приспособить свой организм к минимальному рациону. Кто-то уже прослышал об этом и поспешил вот уколоть чудака. Студенты ещё не знали Скворцова и сейчас, внимательно рассматривая человека в залатанной рубахе, принимали, конечно, его за народника и удивлялись, почему он смеётся над бедами народа.

— Вот она, марксистская программа! — кричал Березин. — Пусть всё идёт, как идёт, а мы будем изучать капитал и наблюдать, как он ломает Россию.

— Господа! — сказал Николай, встав с дивана. — Человек обронил десяток слов, а вы подхватили и выдаёте их за марксистскую программу. Не думаю, что русские марксисты только радуются наступлению капитала. Да, они изучают его, потому что ныне с ним связаны все социальные проблемы России. Да, они наблюдают за всеми его шагами, чтобы вступить с ним в схватку, в длительную борьбу.

— Любопытно, — сказал, покачивая носком ботинка, рыжеволосый мужчина, сидевший подле Четверговой, — любопытно, как же вы думаете с ним бороться, с этим капиталом?

— Кто это «вы»? Я говорю не о себе и не о ком-либо из присутствующих. Я говорю о русских марксистах.

— Федосеев, не прикидывайтесь, — сказал Березин. — Все здесь знают, что вы марксист.

— Да, я теперь обратился с вопросами к Марксу, потому что не мог найти на них ответов у Михайловского. Нет, пожалуй, я клевещу на Николая Константиновича. Ответы он давал, но их опровергала сама жизнь. Я тоже верил в его известную формулу. Вы не забыли её? Помните, что он говорил о разделении труда?

— Нет, не помню.

— Как же так? Слова учителя надо помнить. Это не просто слова, а его главная мысль. Он утверждал, что прогресс есть постепенное приближение к возможно более полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Я не нашёл подтверждения этой формулы ни в истории, ни в нашей действительности.

— А вы уверены, что наша действительность прогрессирует? — спросила Четвергова.

Николай смешался. В самом деле, прогрессирует ли нынешняя Россия? Свобода распята. Политика закована. Деревня больна и голодна. Город захлёбывается бродячим людом. Промышленность… А промышленность поднимается. Крепнет пролетариат, накапливающий революционные силы. Страна всё-таки движется вперёд. Но чем это доказать? Ростом капитала? Капитал для народников — регресс.

— Что же вы молчите? — сказала Четвергова.

— Я считаю, что и наша действительность прогрессирует. Не станете же вы утверждать, что со времени реформы Россия ни на йоту не поднялась. Или крепостная система всё-таки выше теперешней? — Четвергова смолчала, и Николай осмелел. — Общество движется всё дальше. Никакая реакция не может задержать его развитие. Реакция давит на все пружины, но, чем сильнее она давит на них, тем мощнее их последующий толчок вперёд.

— Допустим, — сказал Березин. — Допустим. И что из этого следует?

— Общество прогрессирует, но не по закону Михайловского. Николай Константинович призывает человечество к наименьшему разделению труда между людьми и к наиболее полному разделению труда между органами, а жизнь всё делает наоборот. Она всё тщательнее делит труд между людьми и почти совсем не распределяет работу между органами отдельного человека. Она глуха к голосам проповедников. И мы с вами глухи. Лев Николаевич настойчиво уговаривает нас заняться физическим трудом. Глеб Успенский совестит нас, неустанно корит и зовёт на землю. Из Сибири донёсся сердитый окрик крестьянина Тимофея Бондарева. Этот философ заставляет нас заняться хлебным трудом. Златовратский и Засодимский тоже зовут в деревню. А мы вот снуём по Казани и ухом не ведём. Каждый ищет свою профессию, свою работу, своё дело. Нашлось среди нас здесь десятка два горячих и честных молодых людей.

Они бросились в деревню помогать мужикам. И что же? Вернулись несолоно хлебавши. Нет, говорят, мужицкому горю ничем не поможешь. Никакой здоровой общины, в которой Михайловский видит основы будущего социализма, они не нашли. Видимо, старые дороги теперь уж никуда не ведут, господа. Надо искать новые. — Николай опустился на диван.

Стало тихо. Березин стоял посреди комнаты и, заложив руки за спину, насупившись, исподлобья смотрел на Николая. Смотрели на него и друзья, и Четвергова, и мужчина в клетчатом костюме, всё ещё покачивающий носком ботинка. Спор не возобновлялся.

Вечеринка продолжалась, но Николай и Анна решили пройтись вдвоём и не стали ожидать конца. Когда они вышли из дома и окунулись в тёплую темень, Аня взяла его под руку и прижалась к нему.

— Какая ранняя нынче весна, — сказала она. — Прямо майская ночь. И тишина, тишина. Собачка тявкает. Где-то на краю света. Знаешь, такие глухие ночи мне почему-то напоминают «Одиссею». Вон далёкие огоньки. Чужие, странные. Коля, а ты ведь победил.

— Нет, — сказал он, — я почти потерпел поражение. По-моему, Четвергова нарочно не стала спорить. Пощадила. Умная женщина. В два счёта скрутила бы меня, если захотела бы. Мы ещё плохо вооружены. Надо изучить хорошенько деревню.

— Мы обязательно поедем в Ключищи. Правда?

Сзади послышался торопливый топот. Они не успели оглянуться, как их разъединил, втиснувшись между ними, Миша Григорьев.

— В Ключищи собираетесь? — сказал он. — И я с вами.

— Я просто болтаю, — сказала Аня.

— Не отпирайтесь. От меня не скроетесь. Догоню и увяжусь за вами. Николай, теперь ты веришь мне? Я ведь уже не реалист, а будущий земский фельдшер.

— Я давно тебе верю, Миша. И как раз думал пригласить тебя в Ключищи. Есть интересное дело. Потом расскажу. Аня, пригласим его?

— Что ж, гость неплохой. Только надо договориться с подругой. В мае поеду к ней.

В конце мая Аня уехала в Ключищи. Никогда ничего Николай не ждал так нетерпеливо, как её возвращения. В тот день, в который она обещала вернуться, он не мог даже работать. Ранним утром принялся переводить «Нищету философии» и к полудню одолел всего четыре страницы. Что это за работа? Лучше уж не обманывать себя, а пойти на улицу, сесть на лавочку и ждать. Вот-вот появится. Если договорилась с подругой — спешит сообщить. У него тоже есть чем её порадовать. Вчера он получил письмо из Женевы. Оказывается, за границей готовится социалистический конгресс. Международный социалистический конгресс! Он соберётся в июле в Париже. Там будет Фридрих Энгельс.

Аня, наверно, уже въезжает сейчас в город. Сидит на телеге, слушает говорливого ключищинского мужичка и улыбается, довольная, что везёт радость. Понятно, сразу зайдёт сюда. Денёк-то, денёк-то какой! Ну как тут не выйти на солнце?

Николай захлопнул книгу, положил её вместе с тетрадью в стол. Поднялся, закрыл окно. Во дворе лязгнула щеколда калитки. Аня! Он кинулся её встречать и столкнулся в сенях с мужчиной в клетчатом костюме, которого видел недавно на вечеринке.

— Простите, что я без предупреждения, — сказал гость и протянул руку. — Михаил. А вас я уже знаю. Разрешите войти?