Валенки

А за столом уже запели «Когда б имел златые горы», потом «По Дону гуляет казак молодой…», потом «На Муромской дорожке стояли три сосны».

«Как хорошо! — думалось Феде Бачурину. — Я и не думал, что будет так весело… Цыганка гадала, за ручку брала… Это у кого такой голосище? У Вальки Огашиной…»

И он тоже стал подтягивать:

Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина,  Головой склоняясь, До самого тына?

В распахнутой двери, куда то и дело зачем-то выходили те, что подавали на стол, мелькнуло вдруг встревоженное или даже испуганное лицо сестры. Чего это она явилась? От Селиверстова не ближний путь. Лидия что-то сказала одной из стряпух и махнула ему рукой: выйди, мол. Легко сказать, выйди! А как? За столом сидели плотно, выбраться можно только если под столом. Федя в ответ: погоди, мол. Степан Гаранин выпил еще стакан, закусил и взял в руки гармонью, кто-то уже вышел плясать.

Федя выбрался из-за стола — Лидии не было. Веселый, напевая, зашагал домой. Сестра ждала его, сидя на лавке, зареванная.

— Мама умерла, Федюшка…

Он проговорил вслед за ней, будто разом деревенея:

— Как это умерла?..

Лидия сквозь рыдания:

— Мне знать дали — я в больницу… а врач говорит… сердце у нее слабое, надсадилась…

Федя бесчувственно сел рядом с сестрой — словно обожженный молнией и оглушенный громом.

11.

Наследство, оставшееся от матери, а вернее сказать, от родителей, брат и сестра Бачурины поделили вскоре после похорон. Может быть, и не было бы такой спешки, но зять своими хлопотами поторопил: он не делить хотел, а просто забрать все себе, поскольку не считал Федю наследником; мол, еще мал.

Сначала зять приехал один и увез сундук из горницы, в котором лежали половики, бабушкина домотканина, материна сряда; прихватил и кое-что из обихода хозяйственного — двуручную пилу, две крепкие деревянные бадьи… Феди в тот день дома не было: работал. Пришел домой — тут уже похозяйничали: забрали все, что могли увезти.

Через день Завьяловы приехали вдвоем, и, пока брат и сестра разговаривали, зять оглядывал дом, зачем-то простукивал стены, время от времени выходил во двор, где блеяли овцы и копошились куры; залез на чердак и пробыл там довольно долго, потом заглянул и в подпол. Виктор Завьялов будто искал что-то или приценивался ко всему.

Федя поглядывал на него настороженно, да и на Лидию тоже: что-то слишком молчалива. Она очень изменилась с тех пор, как вышла замуж, не только внешне, но и характером. В этот раз Федя заметил, что сестра беременна.

— Как же ты теперь? — спрашивала она брата.

— Чего там, поживет пока у нас, — сказал ее муж и почему-то отвел глаза. — А потом видно будет. Может быть, пошлем в ФЗУ — там и кормят, и одежду дают форменную, как суворовцам, и специальность получит.

— Не примут его, — возразила Лидия неуверенно. — ФЗУ — это фабрично-заводское училище, оно только для городских.

— Ничего, похлопочем: сирота, ведь! Куда ему теперь? Не по миру же ходить!

— Я в ФЗУ не хочу, — сказал Федя и отвернулся, чтоб не видеть рожу Завьялова.

Тот посмотрел на него насмешливо:

— А чего же ты хочешь?

— Буду жить здесь. Работать в колхозе, как все.

— Вишь ты как! А знаешь ли ты, что от хотенья до могенья — как от Москвы до Берлина? По одежке протягивают ножик. Вот так.

— Я останусь тут — это как раз и будет по одежке, — заявил Федя уже окрепшим голосом.

— Как это «останусь тут»? У кого? Где?

— У себя. Вот в этом доме.

— Кто ж тебе позволит целым-то домом владеть? Еще пожар устроишь.

— Не глупей тебя, — с угрюмым упрямством сказал Федя. — Сам, гляди, не сожги свой дом.

— Ладно, разговаривать еще с тобой! Хозяин нашелся… Дом продадим, твоего разрешения не спросим. У меня и покупатель есть.

Лидия заплакала. Заплакал, не вынеся ее слез, и Федя. И ее было почему-то жаль, и, конечно, себя.

Кажется, никогда сестра не была так близка ему, как в эту минуту, когда оба они плакали, сидя за пустым столом.

— Чего реветь-то! Дело надо делать, — сурово заметил зять.

— Значит, так: я пойду к этой, как ее? Огаша, что ли? Где на живет? Поторгуюсь насчет коровы. Думаю, если предложить ей овец да деньжонок немного, она уступит свою половину, и корова будет наша. Может, сегодня же и уведем ее в Селиверстово, а?

— Почему это ваша? — испугался Федя. — Хвалёнка-то? А я как?

Завьяловы переглянулись, зять — насмешливо, сестра — непонятно как.

— Тебе не только домом, еще и коровой хотелось бы владеть? — фыркнул Завьялов. — Где это видано? Может, в вашей деревне бывало такое, чтоб парнишка-малолеток имел дом и двор со скотиной? Или ты слышал, чтоб где-нибудь в округе?

— Но я сам умею доить! И сена заготовил на зиму.

— Сено мы тоже увезем, — отвечал зять. И, засмеявшись, повторил. Передразнивая: — Доить умею… Ишь, губа не дура! Любишь молочко-то?

Лидия осуждающе посмотрела на мужа, хотя видно было, что у них заранее все обговорено.

— Тогда я пойду, приглашу Дарью Гурову, — заявил Федя.

— Кто это? — насторожился зять.

Лидия подсказала тихонько:

— Председательница.

— А-а, Голопузиха…

— Она скажет, что можно брать, а чего нельзя, — голос Феди звучал уже уверенно.

— Ее дело постороннее, — сказал Завьялов, раздражаясь. — Хозяйство наше, не колхозное — что хотим, то и делаем с ним.

— Она велела: пригласи, мол, меня, если понадоблюсь, — соврал Федя.

— Мало ли что она прикажет! Мать оставила нам дом и скотину. Ты хочешь все себе забрать? Гляди-ка, только с виду дурак, а так-то себе на уме.

— Гурова пусть рассудит, кому что, — твердо сказал Федя. — И теть Огашу приглашу, она мне крестна.

12.

И было дальше так: пришла Дарья Гурова с Огашей Авериной, а еще явился подвыпивший Степан Гаранин, которого никто не звал. Совместным судом постановили: все движимое имущество и живность, то есть половину коровы Хвалёнки, овец и кур («Можете и кошку Мырзю забрать» — в сердцах сказал Федя) — Лидии; а недвижимое, то есть дом со двором и огородом — Федору.

— Да кто вы такие! — горячился Завьялов. — Да ваш суд неправомочен! Мне плевать на ваше решение. Мало ли чего вы тут судили да рядили.

Гараня приставал к нему:

— Ты на каком фронте воевал?

— Да пошел ты!.. Федюха еще в несовершенных летах — он прав никаких не имеет.

Откуда он взялся, этот Завьялов? Еще полгода назад Федя и знать-то не знал, что он есть на свете.

Дарья грохнула кулаком по столу — это она умела:

— Быть так и никак иначе! А если будешь шибко ерепениться, то можно и укоротить. Ишь, ростится! Наплевал он… Проплюешь, гляди. Я живо меры приму!