Валентайн

Эйнджел точно знал, что она видит. Тимми вытащил эти картины у него из памяти и так хорошо сымитировал голос Эррола, что Эррол как будто и вправду ожил, и Эйнджел сам поневоле расплакался — он оплакивал брата и оплакивал свое детство, которое брат отобрал у него в тот день, когда умер. Эррол выбрался из могилы и теперь стоял в высокой траве, которая доходила ему почти до колен. Крови на нем больше не было.

Как умер Эррол? Что произошло между матерью и сыном? Эйнджел не знал. Когда все случилось, он был на улице. Он помнил только, как мать вынесла брата на луг. Она несла его, прижимая к груди, и пела. Все время пела. И еще он помнил ее глаза — они испуганно бегали по сторонам, как будто мама чего-то боялась. Эйнджел не знал и не хотел знать, что произошло между мамой и братом. Но одно он знал точно.

— Ты его больше любила, да, мама? Больше, чем меня, — сказал он. — Ну что ж, вот он снова с тобой. Если захочешь, вы будете вместе уже навсегда.

«Ты любила его до смерти, — подумал он, — любила так, как теперь ты пытаешься любить меня, как ты теперь прижимаешь меня к своим складкам жира. Так прижимаешь, что я задыхаюсь. Хорошо, что я его не вижу. Я его ненавижу, Эррола. Я даже не помню, каким он был. Как он выглядел. Господи, как я его ненавижу».

Он услышал голос Эррола:

— Мамочка... мама... я тебя ждал так долго... здесь так холодно, под землей, холодно и очень страшно, мне было так страшно... так одиноко... мамочка, дай мне руку... пройди сквозь стекло, мама. Согрей меня, обними.

Он увидел, как мать тянет руки к зеркалу. Обе руки. Как лунатик во сне. Ее губы медленно растянулись в подобие улыбки... безумной улыбки.

— Если захочешь, мама, вы будете вместе уже навсегда, — повторил Эйнджел. — Ты можешь уйти за ним в прошлое. Жить вместе с ним в зеркале. Он всегда будет с тобой. Ты уже никогда его не потеряешь. Больше уже никогда.

Ее глаза заблестели. Эйнджел знал, что она едва борется с искушением. Он знал, что мама всегда больше любила Эррола, а его, Эйнджела, ненавидела — за то, что он жив, а Эррол умер, — что в смерти Эррола виновата она сама, и именно поэтому она так стремится окружить Эйнджела своей душной любовью, пропахшей дешевенькими духами. Любовью, которая в прямом смысле слова душит его — не дает дышать. Эйнджел и сам не знал, как далеко он готов зайти, когда шептал свои откровения духу из зеркала. Он знал, что мать может войти в Зазеркалье и пропасть там навсегда. Но не знал, действительно ли ему этого хочется. Он не знал, чего именно ему хочется, но знал, что это должно быть что-то совсем другое; что все должно стать по-другому, не так, как сейчас.

Мать тихонько запела. Ее голос был хриплым от постоянного пьянства и сигарет. Он был совсем не похож на ее прежний голос — нежный и мелодичный, как ветер в горах.

— Быть свободным — великий дар, — пропела она и шагнула к зеркалу. — Мы правда теперь будем вместе, Эррол? Всегда? — спросила она. Сделала еще шаг. И еще.

— Иди к нему, мама. Будь с ним, — сказал Эйнджел. — Ты будешь счастлива. И тебе больше уже никогда не придется ко мне прикасаться. Я хочу свободы. — Он сам удивился тому, с какой страстной горячностью прозвучал его голос. «Господи. Я ее ненавижу, — подумал он. — Теперь я могу от нее избавиться. Ее больше не будет рядом. Я заработаю денег, я прекрасно устроюсь. Теперь все будет по-другому».

Она подошла совсем близко к зеркалу. Еще мгновение — и она пройдет сквозь стекло и исчезнет навсегда. Эйнджел вдруг испугался. Неужели она и вправду его не любит?!

— Не надо! — закричал он. — Не делай этого! Нет, не надо! Иначе погубишь себя навсегда! Это не зеркало, это дверь — прямо в ад!

Мать замерла на месте. Шепот ветра затих. Зеленые отблески на стене померкли. Мать дышала сбивчиво и тяжело, как будто только что пробежала сто миль, спасаясь от злого чудовища. Ее зачарованный остекленевший взгляд вновь стал осмысленным.

"Я все испортил, — подумал Эйнджел. — Я упустил свой шанс. Но что-то во мне не дает мне ее отпустить. Я не могу просто так смотреть, как она уходит — бросает меня навсегда. Мы с ней связаны.

Навсегда".

Мать сказала, словно очнувшись от сна:

— Что я здесь делаю? — Потом она обернулась, посмотрела на Эйнджела, опять повернулась к зеркалу, словно пытаясь удержать взглядом какой-то ускользающий образ... опять посмотрела на Эйнджела... побледнела. — У меня что-то явно не то с головой.

— Нет, все в порядке, — сказал Эйнджел. — Ты видела то, что видела. Теперь все будет по-другому, мама. Теперь нас трое. Он вернулся. И он стоит между нами. Я сделал так, чтобы он вернулся, чтобы унять твою боль. Потому что он знает, как надо любить тебя, мама, — знает лучше, чем я.

В ту ночь равновесие власти у них в семье покачнулось, и Эйнджел почувствовал первый глоток свободы. Это было странное чувство — беспокойное, неуютное. Как смутная тревога, как притупленный голод. Казалось бы, Эйнджелу надо бы радоваться, но ему было страшно.

* * *

• наплыв: поиск видений •

Брайен приехал к леди Хит не один, а с каким-то молодым человеком. У него были длинные черные волосы и проницательные глаза. Он был очень красивый. Почти по-женски. Когда они приехали, леди Хит варила кофе и смотрела кино по ночному каналу — какой-то фильм с Бела Лугоши, что отнюдь не способствовало тому, чтобы отвлечься от мрачных тревожных мыслей; но у нее просто не было сил выключить телевизор. Петра спала в гостевой спальне.

Обстановка в квартире была по-своему спартанской — предельный минимализм, — но зато все, что там было, отличалось отменным качеством и вкусом: от итальянских мраморных полов до золотой статуэтки четырехликого Брахмы, восседавшего с невозмутимым видом в небольшой нише, устроенной над современной аудиовидеосистемой, и подлинного Тернера в скромной раме над белым кожаным диваном.

Брайен что-то пробормотал, Хит не расслышала, что именно, и пошел в спальню к Петре. Но молодой человек остался в гостиной. Он пристально осмотрел комнату, уделив особенное внимание картине.

— Мне нравится Тернер, — сказал он наконец. — У него цвета как будто танцуют. Я сколько ни пробовал, у меня так не выходит.

— Вы художник? — спросила Хит.

— Да. Пи-Джей Галлахер.

— Но вы не только художник... — На ум пришло тайское слово катой.Во дворце принца Пратны был один катой — мужчина, который настолько точно копировал женщину, что его и принимали за женщину. — В вас что-то есть... что-то двойственное.

Пи-Джей улыбнулся.

— Американцы этого не замечают. А вы вот сразу заметили. Наверное, все дело в традициях и культуре. Я шаман, ну... что-то вроде. Не самый хороший шаман, но я постепенно учусь. И когда я шаманю, я превращаюсь в священного мужа, который и жена тоже, — в священного трансвестита. И вы, наверное, это увидели. Когда сказали про двойственность. У нас, у шошонов, такой человек называется ма'айтопс.

Леди Хит сразу почувствовала, что он не привык говорить на такие темы с фарань, белыми людьми. Но он и сам был частично белым. Во всяком случае, ей так показалось. Еще одна двойственность, и все это — в одном человеке. Он как будто завис между двумя мирами: между белым и красным, между мужским и женским, между внутренней и внешней реальностью, — не в силах определиться, который из этих миров — для него. Леди Хит он понравился. Очень понравился.