Валькирия

– Пойдём со мной, – попросила она робко. – Брат разрешил…

Ей разрешил, значит, мне приказал. Я давно поняла: Велета была из тех камешков, под которые водица не потечёт, если не направлять. Могла день просидеть, подперев рукой голову, мечтая подле огня. От такого сидения кровь с молоком в щеках не взыграет. Мудрый брат сажал сестру на Мараха и выпроваживал гонять жеребца, а то слал за ворота на лыжах. Ослушаться Велета не смела, но способна была зайти за ближайшую ёлку и стоять там на солнышке, пока не придёт время вернуться. Наверное, вождь раскусил лукавство сестры и надумал послать с нею меня, чтоб не ленилась. А может, решил – со мной безопаснее…

Врать не буду, я не больно обрадовалась. Я и так успевала набегаться, а гуляние с нею наверняка не почтут за работу, как дома не почитали делом стряпню. Того гляди скажут – совсем обленилась…

Велета стояла передо мной в тёплой шубе и шапочке. В такой одёже не бегать – лежмя лежать на снегу. Я сказала:

– Пошли.

В лесу было славно. Снег ещё падал, но тучи рвались, в голубых безднах пылало яркое солнце. Кружившиеся хлопья то вспыхивали, то снова тускнели. Солнышко ещё не успело набрать праздничной силы, и лыжи тонули в рыхлом пуху, не покрытом панцирем инея. Ветерок трогал деревья, стоячие полосы снега не спеша отплывали прочь, потом оседали.

Две белки заметили нас и взвились, бросив сломанную еловую верхушку, торчавшую из-под снега. На ней были шишки, и раньше я непременно взяла бы шишек домой, на радость сестрёнкам. Я наклонилась и вырубила кусочек ствола с гибкой веткой. Стала очищать от коры.

– На что тебе?.. – спросила Велета. Я объяснила, что елям дано предвидение: перед ненастьем разумное дерево клонит ветви к земле, дождь не мочит его, тяжкий снег не ломает. Знающий человек может поселить еловую веточку у себя дома и угадывать, какую погоду надует завтра Стрибог. Велета качала головой и смотрела, как на ведунью. Пожалуй, начнёт рассказывать брату, и брат усмехнётся. Он-то знал все мои лесные приметы и ещё сто морских да две сотни воинских – про заячий скок, про волчью щетину, про птичий крик…

У родника я смела снег с сухого бревна. Мы долго сидели на нём, обратясь лицами к солнцу и слушая говор воды. Алое сияние пронизывало веки, откроешь глаза – белый снег покажется синим.

– Вы с братьями не как другие варяги, – сказала я Велете. – У тех и речь внятная, и имена. А у вас – Якко, Бренн…

Велета ответила:

– Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не скорбел. А Бренн – это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего походом на Рим. Это было очень давно.

Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки древней славы нас достигали. Рим был стольным градом заморья, не варяжского – иного, полуденного, ещё далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали, был он дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, – уж и чего не сплетут для красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета упомянула о Риме без хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:

– Рим далече.

– Далече, – отозвалась Велета. – Когда жил тот, другой Бренн, мы селились совсем в другой стране… В Стране Лета, на западе. Брат рассказывал, там не бывает морозов и растёт виноград. Виноград, он… как зимняя клюква, такой же прозрачный, и слаще морошки, а растёт, как вьюнок.

Я попробовала представить. Сколь же дивный мир устроили Боги, сколь много в свете занятного! Небось, никогда не увижу и половины. Не отведаю овоща, сладкого, как морошка. А жалко.

– Мы – галаты, – продолжала сестрёнка вождя. – Это значит воинственные мужи. Раньше у нас все были как Якко и Бренн. Теперь мало осталось. Мы теперь наполовину словене, не все и речь разумеют. Бренн говорит, за морем есть края, где схожий обычай. Но там свои племена, а галатов нет более…

Она вздохнула. Всё-таки мой поганый язык опять разбудил в ней скорбную память. Это ужас, когда у тебя на глазах иссякает отеческий род, гаснет племя, ходившее походом на Рим… Я спросила, стремясь загладить вину:

– Научишь меня вашему языку?

Велета пообещала.

Мы не успели уйти далеко от родничка, когда я вдруг надумала разрешить летошнюю загадку и любопытно спросила:

– Что значит: лез ва?

– Оставь мне, – улыбнулась Велета.

– А вот ещё: пив грайо э кен гвеллох ха ме…

– Сделает ли кто-нибудь лучше меня, – объяснила Велета. – А кто это сказал?

Ох!.. Сестрица Белёна всегда сначала врала, потом думала, а надо ли было врать. Я… хоть волосы из головы выдирай. Я стала рассказывать, как моя мать подносила Мстивою свежее молоко.

У Велеты вся кровь сбежала со щёк, я даже перепугалась. Ни дать ни взять милый брат проглотил в молоке живую змею, и эта змея, затаясь, хоть сейчас могла его укусить. Слова путного выговорить не сумела. Повернулась спиною ко мне, да как припустила! Пяточки замелькали. Ни разу ещё она так не бегала. Я двинулась следом, попробовала окликнуть. Она не отозвалась.

Конечно, вождь был живёхонек. Мне, правду молвить, уже начал передаваться испуг Велеты… глупая девка. Мы увидели его в поле меж крепостью и деревней: они со Славомиром как раз проверяли, умеют ли новые отроки держать в руках луки. В землю был вкопан высокий, гладко обтёсанный столб – на него мы частенько лазили по утрам, если Славомиру казалось, что мы лениво бегали у полыньи. Теперь на макушке, поблёскивая, колебалась мишень. Отроки в очередь брали лук, брали по две стрелы и замирали спиною к столбу. Потом вскидывались по хлопку. Вторая стрела у каждого заставляла мишень подпрыгивать и вертеться, а у многих и первая.

Велета кинулась к брату, прямо под стрелы. На счастье, у молодцов был на всех один лук, но Славомир заорал так, что отрок, чья очередь тогда подошла, уронил стрелу в снег. Мстивой шагнул навстречу сестре, та повисла на нём, давясь горестным плачем. Он скоро понял, что произошло. Глянул на меня светлыми глазами поверх её головы, глянул мельком, без всякого выражения… и кто-то другой во мне сказал знакомым уже, мёртвым голосом: всё. Всё. Вряд ли я просплю здесь ещё одну ночь.

Всегда-то меня занимало пуще всего, что будет не с другими – со мной.

Я подошла на деревянных ногах. Подняла шапочку, потерянную Велетой. Велета судорожно прижималась к вождю, обхватив его двумя руками за шею, так, словно уже налетал неведомый вихрь – унести, навек разлучить… Отроки пялились, но Мстивой не замечал. Гладил по голове зарёванную сестру, говорил по-галатски, и я без слов понимала: вот он я, смотри, какой крепкий. Что с таким может случиться? Ничего ведь и не случилось, не плачь. Он даже посмеивался, но глаза были тоскливые. Я стояла с шапкой в руках и не смела ни приблизиться, ни отойти.

– Что примёрзла? – окликнул меня Славомир. – Иди-ка стреляй.

Он тоже что-то знал и смотрел так, будто я, надумав погреться, спалила избу с людьми. Все что-то знали. Ярун, растерянный не меньше меня, передал лук, и я поспешно измерила его силу – рванула тетиву четырьмя пальцами и один за другим их разогнула. Я знала, что справедливого времени мне не дадут. Точно. Славомир хлопнул в ладоши, и я крутнулась к столбу. Увидела наверху мятый боевой шлем с коваными наглазьями, наитием догадалась, что датский, уверилась, что на пути никто не стоял – всё это мигом, пока сердце разу не стукнуло – и вторая стрела сошла с тетивы прежде, чем первая успела воткнуться.