Вальпургиева ночь

Пламя министрантских свечей едва заметными прозрачными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.

Закат царил над городом, пылал пурпурными полосами над длинным мостом, струился – золото, обращенное в кровь, – рекой под его опорами.

Горел в тысячах окон – все дома были охвачены пламенем.

Студент неподвижно смотрел на эту панораму: сказанное старухой о Мольдау, волны которой однажды станут алыми от крови, вновь зазвучало в ушах; да еще эта торжественная роскошь, все ближе и ближе подползает она к нему по замковой лестнице… голова пошла кругом – да, именно так все должно быть при его короновании, если только суждено когда-нибудь исполниться безумному сну.

На минуту он закрыл глаза, чтобы не видеть рядом людей, ожидавших процессию: еще хоть на несколько секунд хотел оградить себя от трезвой действительности.

Потом повернулся и поспешил, пересекая замковый двор, чтобы другой, безлюдной дорогой вовремя успеть в Туншенский переулок.

Свернув за здание ландтага, он, к своему удивлению, увидел широкие ворота Вальдштейнского [16] дворца распахнутыми.

Отакар прибавил шагу, чтобы хоть на миг заглянуть в сумрачный дворцовый сад со стенами, увитыми пышными зарослями плюща, а может, даже различить в глубине чудесные залы эпохи Ренессанса или исторический купальный грот. В детстве он однажды имел возможность осмотреть все это великолепие минувших времен, и. с тех пор сказочное переживание запечатлелось в его душе.

16

Валленштейн /Вальдштейн; 1583 – 1634/ – знаменитый полководец, императорский главнокомандующий во время Тридцатилетней войны, по происхождению – чешский дворянин.

Лакеи, в отороченных серебром ливреях, с коротко подстриженными бакенбардами, молча вытащили на улицу чучело лошади, служившей когда-то Валленштейну.

Он узнал ее по багряной попоне и неподвижным желтым стеклянным глазам, которые, как он внезапно вспомнил, в детстве долго преследовали его по ночам, словно какое-то загадочное предзнаменование.

Сейчас конь стоял перед ним в лучах заходящего солнца; с привинченными к темно-зеленой доске копытами, он походил на гигантскую игрушку из его детских сновидений, брошенную посреди нынешнего бедного на фантазию времени, принявшего своими притупившимися чувствами эту самую ужасную из войн – войну механических демонов с людьми, по сравнению с которой все битвы Валленштейна выглядят дурацкими трактирными потасовками.

И снова – как недавно при виде процессии – холодок пробежал у него по спине: вот он, конь без всадника, кажется, только и ждет, чтобы новый повелитель смело взлетел в его седло. Неважно, что шерсть его съедена молью.

Один из лакеев ухмыльнулся: «Не соблаговолит ли господин маршал взойти на коня?» – и все в нем перевернулось, как будто к нему воззвал глас вершителя судеб.

И лакейская насмешка были здесь ни при чем. «Ты уже сейчас безумен, только не знаешь этого», – час тому назад сказала старуха, но разве тут же не прибавила: «В конце концов мир принадлежит безумным!»?

От дикого возбуждения сердце колотилось где-то под горлом, он стряхнул с себя оцепенение и устремился к Туншенскому переулку.

Старая графиня Заградка ненавидела солнце и май, с его ленивым, томным дыханием и празднично разряженными веселыми людьми. С наступлением весны она переезжала в маленький сумрачный дворец, когда-то принадлежавший ее сестре, покойной графине Моржине; в его комнаты никогда не проникал солнечный луч. Ее собственный дом, вблизи Страговского премонстрантского монастыря, на самой вершине города, в это время стоял с заколоченными ставнями.

Студент поднялся по узкой, выложенной кирпичом лестнице, прямо, без всякого вестибюля, впадавшей в чрезвычайно холодный, как-то сразу трезвящий проход, выложенный мраморной плиткой, – сюда выходили двери всех дворцовых покоев.

Бог весть откуда пошла легенда, будто в голом, похожем на участковый суд доме скрыт несметный клад и что в нем водятся призраки; скорее всего, это была просто выдумка какого-то шутника, хотевшего, быть может, еще резче подчеркнуть ту враждебность всему романтическому, которую, казалось, источал каждый камень этого здания.

Все мечты студента вмиг улетучились; он настолько отчетливо почувствовал себя безвестным нищим ничтожеством, что, прежде чем постучаться и войти, невольно шаркнул ногой перед дверью.

Трудно себе представить более неуютную комнату, чем та, в которой его ожидала, сидя в кресле, покрытом грубой серой материей, графиня Заградка; старый мейсенский камин, софа, комоды, кресла, венецианская люстра на сто свечей, бронзовые бюсты, рыцарские доспехи – все было, как на аукционе, обернуто серыми покрывалами, даже над бесчисленными миниатюрными портретами висели завесы из газа – «защита от мух»; студент вспомнил: именно так графиня однажды ответила ему, тогда еще совсем ребенку.

Или это ему приснилось? За много лет он не мог припомнить ни единой замеченной им здесь мухи.

И еще, с детства ему не давал покоя вопрос: что там, за мутными оконными стеклами, перед которыми обычно сидела старая дама? куда они выходят? во двор, в сад или на улицу? Проверить он не решался. Для этого необходимо было пройти мимо графини, уже одна эта мысль была для него невыносима.

Отакара всегда подавляло связанное с этой комнатой воспоминание – всякий раз, когда он входил сюда, оно словно отбрасывало его на много лет назад; то был его первый визит к графине, и он сразу почувствовал все свое существо зашитым в серую дерюгу – «защиту от мух», которых здесь не было спокон веку.

Единственным, что оставалось до некоторой степени неприкрытым, был висящий среди миниатюр портрет в натуральную величину; в сером ситце, укрывавшем его вместе с рамой, была прорезана прямоугольная дыра, и оттуда смотрело вислощекое лицо покойного мужа старой дамы, оберст-гофмаршала Заградки: голый, похожий на вишню череп и взирающие в пустоту водянисто-голубые рыбьи глаза.

Граф был человеком крайне жестоким и неумолимо твердым, глухим не только к страданиям других, но и к своим собственным; как-то, еще мальчишкой, граф забавы ради прибил свою ступню к половице большим железным гвоздем. Кто рассказал ему это, Отакар Вондрейк давно забыл, однако саму историю помнил.

Во дворце было великое множество кошек – сплошь старые, серые, вкрадчивые существа.

Часто студент видел их сразу с целую дюжину, серых и тихих, гулявших в проходе, как приглашенные на следствие свидетели, ожидающие вызова на допрос, – но никогда не входили они в комнаты, и если какая-нибудь по ошибке совала голову в дверной проем, то тот-час же отступала назад, как бы извиняясь, мол, она понимает, что еще не время для ее показаний…

Отношение графини Заградки к студенту было отмечено известной странностью.

Иногда на мгновение от нее исходило нечто трогательное, подобное нежной материнской любви – в следующую секунду его обдавало волной ледяного презрения, почти ненависти.

О природе этой странности он не догадывался, она, казалось, срослась со всем естеством ее, может быть являясь наследством древних богемских родов, привыкших в течение веков к смирению своих слуг.

Речь этих аристократов была начисто лишена какой-либо душевности – если таковая вообще в них была, – зато в ней всегда достаточно красноречиво проступало почти жестокое высокомерие, правда выражавшееся скорее в резком тоне обращений, чем в смысле самих слов. В день конфирмации Отакар должен был пропиликать графине на своей детской скрипочке богемскую народную песню «Andulko mй dite jб vбs mбm rбd» [17] . Потом, no мере совершенства его игры, репертуар усложнялся – церковные и любовные песни, вплоть до Бетховенских сонат, но никогда, хорошо или плохо ему это удавалось, на лице крестной нельзя было заметить ни малейшего следа одобрения или недовольства.

17

Андулька, дитя мое любимое (чеш.).