Валя (Преображение России - 1)

– Нет, это я совсем не то... этого не надо было, - бормотнул беззвучно Алексей Иваныч, умоляюще глядя на девочку-караимку. Он приходил в себя постепенно, тем более что его оставили, возясь с Ильей, только кто-то уверенно взял у него револьвер, грубо сдавив руку в запястье. Он все сидел, не имея сил подняться. Сердце колотилось, отдаваясь в голове громом, и грудь стало больно слева. Главное, - все люди кругом стали вдруг чужими людьми, чего раньше никогда не было.

Дьякон помогал укладывать Илью на скамейке и, должно быть, советовал что-то особенно дельное, потому что с ним соглашался Асклепиодот.

Когда подошли начальник станции, дежурный по станции и два жандарма, то Илья лежал уже на спине, в расстегнутой белой рубахе. Тут же кто-то подтащил только что вошедшего и еще не поставившего портпледа маленького, с детским лицом, военного врача, и тот, сморкаясь, говорил:

– Только я, к сожалению, не хирург, господа! Нет ли здесь, - поищите, хирурга?
– и видно было, что у него сильный насморк.

– Ах, боже мой!
– всплескивала руками дама-караимка.
– Он сидел рядом со мною вот только сейчас, только сию минуту!.. Такой воспитанный!

Алексей Иваныч только по голосу различил ее, а глаз поднять на нее не мог. Была острая жуть, неловкость перед всеми этими вдруг появившимися отовсюду людьми, так что все они стали чрезвычайно заметны, огромны, гиганты какие-то, а он - мал; главное же - была неуверенность, неизвестность: точно провалился, идя по той дороге, которую знал и на которой провалиться никак было нельзя.

"Валя!" - усиленно призывал Алексей Иваныч. Он закрывал глаза, чтобы представить ее ярко, ярче всего того, что было сейчас перед глазами. Ведь это все во имя ее: может быть, она и сюда придет, как тогда в церковь, когда потушила свечу? Но открывал ли глаза, закрывал ли, - точно засыпало Валю обломками, обрывками, кусками того, что было кругом: жандармские желто-серые рукава с шевронами, красная фуражка начальника станции, шинель военного врача, клок бороды Асклепиодота, ноги Ильи в глубоких калошах... а Вали не было. Ясно стало видно почему-то горное небо, резьба приснеженной верхушки и павлин на парапете...

"Может быть, павлин этот был Валя?.." От покинутости, от полной законченности всего, чем он жил до этого часа, от жути почти младенческой, когда все уходят и никого нет над колыбелью, Алексей Иваныч заплакал наконец: качал головою и тихо плакал. А так как сердце все билось с перебоями и дрожью и больно было в груди слева, то он поднялся, оглядел с высоты своего роста всех сквозь слезы и пошел было в ту сторону, где увидел караимку с девочками, но жандармский вахмистр, высокий красивый старик с золотой медалью на шее, слегка дотронувшись до его руки, сказал строго:

– Куда вы?

– А?.. Я пройдусь.

– Нет, нельзя... Вы уж сидите, пожалуйста!

– Я не могу... Я с ума сойду, - пробормотал Алексей Иваныч.

– Ваша фамилия?
– спросил вахмистр, вынимая записную книжечку в клеенке.
– А может быть, с вами и паспорт?

Илья стонал негромко, видимо сдерживаясь. Сознания он не потерял: показались на один момент в просвете между загораживающими людьми открытые глаза.

– Я его опасно?
– спросил Алексей Иваныч жандарма.

– Это уж доктор знает, - строго сказал жандарм.

– Только бы не опасно... только бы не смертельно... Ах, не нужно было этого совсем!
– бормотал Алексей Иваныч.

Вахмистр посмотрел на него, прочитал первый листок его паспорта и спросил:

– Куда вы хотели пройтись?.. Вы ведь теперь арестованы.

– А?.. Вот как!.. Зачем это?

– Человек не муха, - сказал вахмистр, вписывая его в свою книжку.

– Да, конечно... Ничего, я сяду. Я ослабел очень.

И другой жандарм, рыжий, с густыми усами, просил толпу разойтись, а толпа говорила ему, что разойтись некуда, что это не улица, а вокзал, что скоро должен был прийти поезд, поэтому везде теснота, и дежурный по станции громко говорил кому-то, что карету скорой помощи он уже вызвал по телефону, когда случилось что-то неожиданное для Алексея Иваныча.

Какая-то знакомая на лицо молодая дама в котиковой шапочке, очутившись близко от скамьи, на которой лежал раненый, долго всматривалась в него и вдруг спросила громко:

– Боже мой, кто это?

Должно быть, ей никто не ответил, потому что она опять спросила дьякона:

– Батюшка, кто - это?
– но батюшка не знал.

Тогда она протиснулась к изголовью (под головой Ильи была уже белая, справа окровавленная подушка) и вдруг вскрикнула истерически: - Илья!
– и по голосу ее Алексей Иваныч вспомнил, что это Наталья Львовна. Тут же вспомнил он, что она здесь должна быть с Макухиным, и, поискав глазами, нашел Макухина.

О том, что Наталья Львовна могла тоже знать Илью, он не подумал даже: тут ничего странного не было для него на первый взгляд, но вот что он отметил, вот что его изумило чрезвычайно: он ждал, что теперь придет Валя, но пришла совсем другая, - Наталья Львовна.

То острое расстройство, которым заболел Алексей Иваныч, началось, конечно, несколько раньше, но окончательно постигло его оно вот именно в этот момент, когда другая, близко знакомая женщина вскрикнула истерически "Илья", так же, как, очевидно, вскрикнула бы и Валя. Эта тоска влилась в Алексея Иваныча, как Валина тоска, и захлестнула его. И то, что он видел и слышал теперь, было как-то на краю сознания, едва доходило и тут же выпадало, и связать одно с другим даже не пыталась мысль.

Макухин стоял с видом большой растерянности: он пытался удержать Наталью Львовну, но та вырвалась почти силой. Убедившись уже в том, что этот раненый - ее Илья, она теперь добивалась узнать, кто его ранил. Алексей Иваныч видел, как слабо и криво улыбнулся узнавший ее Илья, точно хотел сказать: "А-а! И вы здесь!..", услышал свое имя, с ненавистью произнесенное Асклепиодотом, и увидел, как, изумленно повторив: "Алексей Иваныч!" - упала Наталья Львовна, заломив руки, а Макухин, весь красный, сопящий, поднял ее с пола и понес в дамскую уборную, поминутно бросая в толпу:

– Пропустите, пожалуйста!..
– Следом за ним почему-то пошел туда же и рыжий жандарм.

Потом пришел поезд, публика с вокзала ринулась к вагонам, на вокзале стало совсем просторно; в дверях военный врач с детским личиком отбивался от наседавшего на него Асклепиодота и кричал визгливо:

– Поймите же: его надо в больницу! Там хирург!..

Илья лежал лицом к спинке дивана. Жандармский вахмистр отошел было к дверям вокзала, но тут же вернулся вновь.

– Меня теперь - в тюрьму?
– рассеянно спросил его Алексей Иваныч.

– Это - дело полиции, - ответил жандарм.
– Мы должны передать вас полиции... Пройдите пока в жандармскую комнату: дознание напишем.

В это время продвинулся вперед загораживавший окна поезд, и косые пыльные лучи ворвались.

– Что это? Солнце садится?
– рассеянно спросил Алексей Иваныч.

Старик в жандармской шинели покосился на него и промолчал.

В жандармскую комнату за ним, где, кроме желтого стола с чернильницей и ручкой и двух желтых же табуретов, ничего не было, Алексей Иваныч вошел с большой готовностью, но там, осмотревшись и видя пустоту, по старой привычке своей начал усердно шагать из угла в угол. Вахмистр по-стариковски понимающе поглядел на него, убедился, должно быть, что бежать никуда он не хочет, и начал писать протокол о том, что на таком-то вокзале, такого-то числа, месяца и года и во столько-то часов дня один человек, - такой-то, - был ранен другим, - таким-то - вследствие ссоры.