Вальзер и Томцак

Ему ничего не нужно. Сводить концы с концами — не преодоление временных трудностей, но образ жизни. Тот путь, который он выбрал, не ведет к деньгам. Для заработка нужно заниматься чем-то другим, тем, что нужно окружающим. Окружающим его тексты не нужны. Он пишет, потому что это необходимо ему.

Он осуществил мечту Толстого — ничего не иметь. Уйти в никуда и жить, как живут блаженные — без вещей, без книг, без одежды, без дома, без забот о бренном. У великого старца уход превратился то ли в величайшую трагедию, то ли в величайший фарс. Детективное бегство от журналистов и оперный финал с массовкой, обратившей похороны писателя в антиправительственную манифестацию. А тут будничность юродства. С несвежим галстуком и кружкой пива в привокзальном буфете. И ежедневным многочасовым писанием как послушанием. Он свободен. Он никому ничего не должен. Только листу бумаги.

Мог ли Вальзер представить себе, что после смерти о нем будут написаны тысячи диссертаций, докторских работ, академических исследований и монографий?

Элиас Канетти напишет в начале семидесятых: «Найдется ли среди тех, кто строит свое безмятежное, надежное, покойное академическое существование на жизни писателя, проведшего свою жизнь в нищете и отчаянии, хоть один,которому стыдно?»

Редакторы литературных отделов некоторых газет в Швейцарии и за границей пытаются ему помочь. Например, Макс Брод, будучи редактором немецкоязычной газеты «Прагер тагеблатт» в Праге, регулярно публиковал у себя короткие тексты Вальзера, преодолевая сопротивление своей редакции.

Но печатать Вальзера становится все труднее. Эдуард Корроди признается впоследствии, что всякая публикация Вальзера в литературном приложении «Нойе цюрхер цайтунг» давалась ему с огромным трудом — каждый раз он получал письма от рассерженных читателей, грозивших отказаться от подписки, если газета не прекратит публиковать такое «безобразие».

В мае 1927 года из берлинской газеты «Берлинер тагеблатт», в которой тоже появлялись его публикации, он получает совет хотя бы полгода воздержаться от присылки своих текстов. Он не нужен.

Отказы приходят и из других изданий в Швейцарии, Германии, Австрии. Все больше отказов. Редакторы советуют ему писать то, что интересно публике. Вальзер упорно продолжает писать и посылать им только то, что он сам хочет увидеть в печати.

Он не идет ни на какие компромиссы и, кажется, сам делает все для сокращения и так скромного количества своих поклонников и знакомых. Переписка с издателями и редакторами исполнена вежливости, доведенной до степени, где уже очевидна насмешка. Он откровенно издевается над редакторами и издателями. Роман «Теодор» отклоняется заинтересованным издателем только потому, что Вальзер выдвигает заранее невыполнимые условия для публикации. Этот роман послужил поводом для Вальзера вступить в Швейцарский союз писателей, который выдавал своим членам авансы за ненапечатанные произведения. Но общение с писательской организацией не продлится долго. С коллегами Вальзер переругается, а из Швейцарского союза писателей он демонстративно выйдет.

Он отходит в сторону, не хочет принимать участия в схватке на литературном ковре и под ковром. Может, он уже знает, что победа все равно достанется ему? Может, ему изначально дано сокровенное знание о будущем? Может, он уже знает, что подавляющее большинство литературных победителей тех лет канут в никуда, а его тексты будут изучать дети в школах.

А что касается «Теодора», то манускрипт годами будет кочевать из издательства в издательство, пока не сгорит во Вторую мировую войну во время налета вместе с архивом издательства «Ровольт». Этот роман, так же как «Тобольд», считается утерянным.

Он пишет в никуда.

В 1925 году выходит его последняя, собранная им самим, книга малой прозы «Роза». Книга тонет в пустоту, утягивая за собой автора. С маниакальным упорством он пишет дальше. Чем больше неуспех, тем больше он пишет.

За редкие публикации он получает грошовые гонорары, но не находит отзыва, который ему важен, как каждому художнику. Читатель исчез. Никакого отклика. Знакомые его не читают. Те, кто с ним общается на прогулках и по жизни, — не его читатели.

Он пишет отчаянно, назло отпискам из редакций. Годы, проведенные в Берне, — самые плодотворные в его жизни. Им созданы больше тысячи кусков прозы, в том числе его лучший роман «Разбойник», который увидит свет только через много лет после смерти автора.

Сорокавосьмилетний Вальзер получает восторженное письмо из Германии от поклонницы его творчества Терезы Брайтбах. Ей семнадцать. Его неудовлетворенная потребность в признании и восхищении выливается в переписку. Они никогда не встретятся.

Он пишет ей длинные письма. О том, о чем никому не может рассказать, потому что некому рассказывать. Например, о том, что он и в Берне становится городским сумасшедшим. В октябре 1925 года: «Одно время меня считали здесь помешанным и громко говорили, когда я проходил мимо под аркадами на нашей улице: этого нужно отправить в психушку! Наш великий швейцарский писатель Конрад Фердинанд Майер, Вам, разумеется, известный, тоже одно время сидел в санатории для не совсем душевно здоровых. Теперь отмечают столетний юбилей этого бедняги речами и хоровыми декламациями».

Берн пустеет — сестра Фанни в 1926 году уезжает с мужем в Латвию, где он работает управителем лесного имения, принадлежащего спичечной фабрике. Общение с Лизой и Фридой Мермет почти замирает.

Ночные голоса, которые преследовали его в Биле, теперь приходят к нему в часы бессонницы в Берне. Может, умершие родные зовут его к себе? А может, те неизлечимо больные из клиники, где работает сестра? Ему кажется, что, если переехать, сменить съемную комнату на другую, можно обмануть голоса, убежать от них. За восемь лет он переезжает пятнадцать раз, иногда проводя на одном месте всего пару недель: то ругается с квартирными хозяйками, то без видимых причин.

Он нигде не ощущает себя дома, он живет бездомностью и пониманием, что у него есть то, что важнее дома.

Писание — его дом, его отечество, его отец. Его прибежище, его утешение, его родные, его семья.

Каждый кусок его прозы — возвращение блудного сына домой, в текст, единственное место на свете, где его любят и ждут. Как к стопам отца, он припадает к писанию. Слова обнимают его, прижимают к себе. Пятидесятилетие — особый рубеж в человеческой жизни. Ничего изменить уже больше невозможно. Ты только там, куда ты эти пятьдесят лет шел. Будущее уже наступило, ничего больше нельзя откладывать.

В июне 1925 года литературная общественность отмечает юбилей Томаса Манна. В июле 1927-го газеты полны поздравлений в адрес Германа Гессе.

В апреле 1928 года юбилей Роберта Вальзера никто не отмечает. Как отмечать юбилей писателя-неудачника?

Это пытка на дыбе, его разрывают: как автор он понимает свое значение, важность для литературы того, что он делает, с другой стороны, угнетает непризнание и осознание, что признания не будет, а жизнь стремительно уходит.

Все кругом хотят, чтобы он перестал писать — родные стыдятся его, издатели просят ничего не присылать. От него хотят, чтобы он перестал писать, — от него хотят, чтобы он перестал быть.

Это Томцак.

Выход пера за последнюю точку, в белое поле незаполненной словами страницы, уход в ненаписанное означает исчезновение. Приход тьмы. Ему нельзя останавливаться.

Он знает, для кого он пишет — не для читающей публики, ее нет и не будет. Его отчаянное писание — это борьба с объятиями Томцака. Он пишет для него. Это единственная возможность не стать им.

Кругом мир Томцака — Вальзер пишет на кусках его мира, перекрывая его своим текстом, подчиняя его себе своими строчками: на формулярах налоговой инспекции, на конвертах, на телеграммах, на присланных из редакций отказах. Пишет таким почерком, что нормальному человеку не разобрать — Томцак поймет, что писатель хочет ему сказать.