Вампир Арман

Я не двигался. И не говорил. Я закрыл глаза. В голове у меня раздался быстрый, дерзкий марш из «Апассионаты», грохочущие, искрящиеся волны музыки, болезненной и ломко-металлической – «Апассионаты». Только она звучала в голове. Без золотистой длинноногой Сибель.

– Зажги свечи, все, какие есть, – нерешительно сказал я. – Тебе не сложно? Приятно, когда много свечей, да, смотри, на окнах все еще висят кружева Доры, свежие, чистые. Я люблю кружева, это брюссельский point de gaze, или очень похоже, да, я от них без ума.

– Конечно, я зажгу свечи, – сказал он.

Я повернулся к нему спиной. Я услышал резкий, восхитительный треск маленькой деревянной спички. Я понюхал, как она горит, а потом до меня донесся жидкий аромат склоняющегося фитиля, скручивающегося фитиля, и вверх поднялся свет, обнаружив на полосатом потолке голые кипарисовые доски. Еще треск, новая цепочка тихих, приятных мягких хрустящих звуков, и свет разросся, опустился на меня и почти что озарил мрачную стену.

– Зачем ты это сделал, Арман? – сказал он. – Да, на покрывале, вне всякого сомнения, было изображение Христа, создавалось впечатление, что это и есть священного покрывало Вероники, видит Бог, в него поверили тысячи людей, да, но в твоем случае – почему, почему? Да, я не могу не признать, что оно обладало ослепительной красотой – Христос в терновом венце, его кровь, глаза, смотрящие прямо на нас, на нас обоих, но почему ты так безусловно поверил в него, Арман, после стольких лет? Зачем ты ушел к нему? Ведь ты хотел именно этого?

Я покачал головой. И постарался, чтобы мои слова прозвучали мягко и просительно.

– Соберись с силами, ученый, – сказал я, медленно поворачиваясь к нему. – Следи за своей страницей. Это для тебя и для Сибель. Да, это и для моего маленького Бенджика. Но в своем роде, это моя симфония для Сибель. История начинается очень давно. Может быть, я никогда по-настоящему не сознавал, насколько давно – до этого самого момента. Слушай и записывай. А я буду шагать по комнате, проповедовать и обвинять.

2

Я смотрю на свои руки. Я вспоминаю выражение «нерукотворный». Я знаю, что это означает, пусть даже всякий раз, когда я слышал это слово, произнесенное с чувством, оно имело отношение к тому, что вышло из моих рук.

Хотел бы я сейчас написать картину, взять в руки кисть и работать ее так, как раньше, в трансе, неистово, наносить с первого раза каждый штрих, каждая линия, каждый мазок, чтобы никакое смешение цветов, никакое решение не подлежало изменению. Нет, я слишком неорганизованный, слишком запуган всем, что помню. Давай, я выберу, с какого места начать.

Константинополь – недавно попавший под контроль турков; имеется в виду, что он пробыл мусульманским городом меньше века, когда меня привезли туда, маленького раба, захваченного в диких землях страны, правильное название которой я едва знал: Золотая Орда.

Из меня уже выдавили всю память, а также речь и всякую способность связно мыслить. Я помню грязные комнаты, должно быть, в Константинополе, потому что впервые за целую вечность, начиная с того момента, как меня вырвали оттуда, что я не мог вспомнить, я понимал, о чем говорят люди.

Они, конечно, говорили по-гречески – торговцы, занимавшиеся продажей рабов для европейский борделей. Верности религии они не знали, а я не знал ничего другого, но память сочувственно избавила меня от подробностей.

Меня бросили на толстый турецкий ковер, на экстравагантное, дорогое покрытие для полов, встречающееся во дворцах – коврик для демонстрации товаров, на которые назначили высокую цену.

У меня были длинные мокрые волосы; кто-то расчесал их, успев причинить мне боль. Все личные вещи с меня содрали, вырвав их из моей памяти. Под старой потрепанной туникой из золотой ткани на мне ничего не было. В комнате было жарко и сыро. Мне хотелось есть, но так как на пищу надеяться не приходилось, я знал, что эта колючая боль затухнет сама собой. Должно быть, туника наделяла меня ореолом человека в лохмотьях, блеском падшего ангела. Длинные широкие рукава; она доходила до колен.

Встав на ноги, естественно, босые, я увидел этих людей и понял, чего они хотят – порока, мерзости, и расплачиваться за это придется в аду. У меня в голове зазвучало эхо проклятий исчезнувших старцев: слишком красивый, слишком слабый, слишком бледный, слишком много дьявольского в глазах – и улыбка от дьявола.

Как же сосредоточенно спорили эти мужчины, как напряженно торговались. Как же они разглядывали на меня, ни разу не посмотрев в глаза.

Я внезапно засмеялся. Все здесь делалось в такой спешке! Те, кто меня привез, ушли без меня. Те, кто меня оттирал, так и не вышли из лоханки с водой. Меня кинули на ковер, как сверток.

На секунду у меня мелькнула уверенность, что когда-то я был острым на язык и циничным, и вообще хорошо разбирался в мужской природе. Я смеялся, потому что эти торговцы приняли меня за девочку.

Я ждал, слушал, улавливая отдельные обрывки разговора. Мы находились в широкой комнате под низким навесом из шелка, расшитым крошечными зеркалами и излюбленными турками завитушками; лампы, хотя и дымились, были ароматизированы и наполняли воздух темной мутной сажей, от которой щипало глаза.

Люди в тюрбанах и кафтанах, как и язык, не являлись для меня непривычными. Но я понимал только кусочки реплик. Я поискал глазами путь к бегству. Его не было. Ссутулившись, у выходов стояли грузные, погруженные в мрачные раздумья, люди. Один человек, чей стол находился вдалеке, производил подсчеты на счетах. У него лежали целые кучи золотых монет.

Один из торговцев, высокий худой мужчина с прогнившими зубами, весь состоявший из скул и челюсти, подошел по мне и пощупал мои плечи и шею. Потом он поднял мою тунику. Я застыл на месте, как окаменелый, я не злился и не испытывал сознательного страха, меня просто парализовало. Это была страна турков, а я знал, что они делают с мальчиками. Но я никогда не видел ее на картинках, никогда не слышал о ней правдивого рассказа и никогда не знал ни одного человека, который когда-нибудь там жил, проник в нее и вернулся домой.

Домой. Несомненно, я хотел забыть, кто я такой. Наверняка. К этому меня вынудил позор. Но в тот момент, стоя в комнате, похожей на шатер, на ковре с цветочными узорами, среди купцов в работорговцев, я старался вспомнить, как будто стоит обнаружить внутри себя карту, как я смогу выбраться отсюда по ней и вернуться туда, где жил.

Все-таки я помнил степи, дикие земли, земли, куда никто не ездит, за исключением… Но здесь начинался пробел. Я был в степи, бросив вызов судьбе, по глупости, но по своей воле. Я вез с собой что-то чрезвычайно важное. Я соскочил с лошади, вырвал из кожаного притороченного к седлу мешка большой сверток и побежал, прижимая сверток к груди.

– Деревья! – крикнул он, но кто это был?

Тем не менее, я понимал, что он хочет сказать – я должен добраться до рощи и спрятать там это сокровище, великолепную, волшебную вещь, лежавшую в свертке, «нерукотворную».

Так далеко уйти мне не удалось. Когда меня схватили, я бросил сверток, и они даже не стали его искать, во всяком случае, насколько я видел. Пока меня поднимали в воздух, я думал: ей не следует находиться в таком виде, завернутой в ткань. Ее нужно спрятать в деревьях.