Вампир Арман

Он надел белые носки и коричневые сандалии. Он дымил турецкой сигареткой и прищурился, глядя на меня сквозь дым.

– Ты принес мне часы, да? – Он кивнул – воплощение сарказма и веселья.

– Нет, – сказал я и сунул руку в карман. – Но деньги можешь взять. Скажи мне, раз уж твой ум настоящий медальон, а ключа у меня нет, никто не видел тебя с тем подонком с полицейским значком и револьвером?

– Да мы с ним все время встречаемся, – устало мотнул он головой. – Мы ушли из бара по отдельности. Я убил двух зайцев. Я очень хитрый.

– Почему? – спросил я и вложил лилию в его ручонку.

– Его покупателем был брат Сибил. Никто по нему не скучал, кроме этого полицейского. – Он хихикнул, заткнул лилию в густые кудри над левым ухом, потом вытащил и покрутил в пальцах ее крошечный стебелек. – Хитро, да? Теперь его никто не хватится.

– И правда двух зайцев убил, ничего не скажешь, – сказал я. – Хотя я уверен, что этим дело не ограничится.

– Но теперь ты нам поможешь, правда?

– Конечно помогу. Я же сказал, я очень богат. Я все улажу. У меня к таким делам инстинкт. В одном далеком городе я владел большим театром, а после этого целым островом с дорогими магазинами, ну и так далее. Похоже, я во многих отношениях монстр. Тебе больше никогда, никогда не придется бояться.

– А знаешь, ты правда очень красивый, – сказал он, поднимая одну бровь и быстро подмигивая мне. Он затянулся своей вкусной на вид сигареткой и протянул ее мне. В левой руке он крепко держал лилию.

– Не могу. Я только пью кровь, – покачал головой я. – Я настоящий вампир из книжки. При свете дня нужна полная темнота, а день наступит очень скоро. Не вздумай трогать дверь.

– Ха! – засмеялся он с бесовским восторгом. – Так я ей и сказал! – Он закатил глаза и глянул в направлении гостиной. – Я сказал, что нужно скорее украсть для тебя гроб, но она ответила – нет, ты бы об этом подумал.

– Она совершенно права. Эта комната подходит, но гробы я тоже люблю. Правда.

– А нас ты можешь тоже сделать вампирами?

– Нет, ни за что. Ни в коем случае. У вас чистые сердца, вы слишком живые. И потом, у меня нет такой силы. Так не делают. Нельзя.

Он опять пожал плечами.

– Тогда кто сделал тебя? – спросил он.

– Я родился из черного яйца, – сказал я. – Как и все мы. Он издевательски засмеялся.

– Ну, остальное ты видел, – сказал я. – Почему бы не поверить в самое лучшее?

Он только улыбнулся, выдохнул дым и посмотрел на меня взглядом мошенника.

Пианино пело грохочущими каскадами, быстрые ноты таяли, едва успев родиться, совсем как последние тонкие зимние снежинки, исчезающие, не упав на тротуар.

– Можно, я поцелую ее, перед тем как идти спать? – спросил я.

Он склонил голову набок и пожал плечами.

– Если ей это не понравится, она все равно не прекратит играть, чтобы сказать об этом.

Я вернулся в гостиную. Как там было свободно – величественные и пышные французские пейзажи с золотыми облаками и кобальтовыми небесами, китайские вазы на подставках, собранный складками бархат, ниспадающий с высоких бронзовых прутьев, закрывая узкие старинные окна. Комната предстала передо мной единой картиной, включая ту кровать, где я лежал, теперь заваленную свежими пуховыми одеялами и подушками с вышитыми на них старинными лицами.

А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевой рубашке, отделанной на запястьях и у ворота плотными старинными ирландскими кружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле, и ее волосы сияли на плечах ровным желтым светом.

Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил детскую улыбку и сверкнувший взгляд, а она продолжала играть, запрокинув голову, прикоснувшись ею к моей одежде.

Я обхватил ладонями ее шею. Ее гибкое тело прислонилось ко мне. Я скрестил руки на ее талии и почувствовал, как в моих уютных объятиях вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.

Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она запела вместе со мной.

– «Аппассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я отвернулся. Она бросилась вперед. Руки забарабанили громовую концовку. Резко наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня, крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю мою долгую бессмертную жизнь:

– Арман, я люблю тебя.

23

Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто из них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения собственной жизни. Их волнуют другие вещи: мир во всем мире, бедные страдающие бездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства для больных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Но они и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им все равно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ничем иным, что я по самой своей природе связан с уничтожением людей.

Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати, звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).

Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в реальный мир, необходимо изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.

Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе этих страниц в ином свете, кроме как что они в основном предназначены для нее. Я уже упоминал об этом, и если мне будет позволено дать им название, я озаглавлю их «Симфония для Сибил».

Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни случилось со мной, с Сибил или даже с нашими временами. Такова его гибкая и выносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя в его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима, где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с грязным огрызающимся верблюдом.

Фокс откровенно похитил его на преступных условиях долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось, что все-таки умеет, чем он и занялся как одержимый, как только я начал забрасывать его книгами.