Вампир Арман

Я услышал, что внутри играют на гуслях, я услышал песню. Голос принадлежал моему дяде, одному из братьев отца, такому молодому, что он мог бы быть и моим братом. Его звали Борис, и с раннего детства он отличался способностями к пению, легко запоминая старинные сказания о богатырях и героях, и сейчас он пел одно из них, красивое и трагическое. Гусли были старые и маленькие – отцовские, и Борис перебирал струны в такт речитативу, рассказывая историю жестокой и роковой битвы за великий древний город – Киев.

Я вслушивался в знакомые распевы, на протяжении сотен лет передававшиеся в нашем народе из уст в уста, от певца к певцу. Я отломил кусочек глины и сквозь крошечное отверстие увидел в углу иконы – прямо напротив семьи, собравшейся вокруг мерцающего в открытой печи огня.

Что за зрелище! Среди десятков свечных огарков и глиняных ламп с горящим в них жиром стояли, прислоненные к стене, около двадцати икон в золотых окладах. Некоторые давно потемнели от времени, тогда как другие сияли свежестью красок, словно Божием соизволением созданные только вчера. Там же я увидел и крашеные яйца, покрытые прекрасными узорами, которые прекрасно помнил, хотя сейчас даже своим вампирским зрением не мог разглядеть их во всех подробностях – слишком велико было расстояние. Много раз наблюдал я, как женщины расписывают к Пасхе эти освященные яйца, деревянными палочками накладывая подтаявший воск, чтобы наметить ленты, звезды, кресты или линии, обозначавшие бараньи рога, бабочку или аиста. После того как яйцо покрывали воском, его окунали в холодный краситель поразительно густого цвета. Мне тогда казалось, что существует бесконечное разнообразие оттенков, а также бесконечные возможности выражения глубокого смысла в простых узорах и знаках.

Эти хрупкие прекрасные яйца хранились для исцеления больных или же для защиты от бури. Я сам прятал их, например в огороде, чтобы урожай был лучше. Одно из них я поместил над дверью дома, куда после замужества ушла жить моя сестра.

Об этих расписных яйцах есть прекрасная легенда, в которой говорится, что, пока люди будут соблюдать этот веками установленный обычай, крашеные яйца защитят мир от злого чудовища, которое всегда готово прийти и проглотить все живое на земле.

Приятно было увидеть, что эти яйца по-прежнему лежат в красном углу, среди икон, рядом с ликами святых. Откровенно говоря, я забыл о существовании этого древнего обычая и теперь испытывал не только стыд, но и страх – мне казалось, что такая забывчивость предвещает беду.

Однако, залюбовавшись святыми ликами, я вскоре перестал думать о чем-либо другом. Я увидел, как сверкает в свете огня лик Христа, прекрасного, нахмуренного Христа, каким я часто его рисовал. Мне довелось написать великое множество таких икон, однако эта была удивительно похожа на потерянную мною в густой траве в день похищения.

Нет, не может быть! Кто смог бы отыскать и вернуть в дом икону, которую я уронил, когда разбойники взяли меня в плен? Нет, это, конечно, другая икона, ведь я уже говорил, что нарисовал их очень много, прежде чем родители набрались мужества отвести меня к монахам. Ведь мои иконы были во многих домах. Отец даже с гордостью преподносил их в дар князю Михаилу, и именно князь сказал, что мой талант должны увидеть монахи.

Каким строгим выглядел наш Господь по сравнению с нежным, задумчивым Христом Фра Анджелико или благородным, печальным Господом Беллини! Но его согрела моя любовь! Лик Христа был написан в наших древних традициях, и Господь оставался любящим, несмотря на строгость линий, любящим, несмотря на мрачность красок, любящим в традиционном для моей родной земли понимании этого слова. Мой Христос был проникнут и согрет любовью, которую, как я верил, он дарил мне!

Мне стало дурно. Я почувствовал, как руки Мастера легли мне на плечи, но вопреки моим опасениям он не увлек меня прочь, а лишь обнял и прижался щекой к моим волосам.

Я уже чуть было не ушел. Все, с меня хватит! Но музыка вдруг смолкла. Какая-то женщина... Неужели это моя мать? Нет, она слишком молода – это моя теперь уже взрослая сестра Аня. Так вот, эта женщина устало заговорила о том, что мой отец смог бы опять запеть, если бы им удалось спрятать от него все спиртное и привести его в чувство.

Дядя Борис усмехнулся. Иван безнадежен, сказал Борис. Ивану уже не прожить трезвым ни дня ни ночи, ему недолго осталось. Иван отравлен спиртным – не только хорошим вином, которое он покупает у торговцев, продавая все, что ему удается украсть из этого дома, но и крестьянским самогоном, который он отбирает силой, по сей день оставаясь грозой округи.

У меня волосы встали дыбом. Иван, мой отец, не погиб? Иван остался в живых, чтобы умереть с позором? Ивана не убили в дикой степи?

Однако они прекратили разговор и тут же перестали думать об отце. Дядя запел новую песню – веселую плясовую. В этом доме танцевать было некому – все устали от тяжелой работы, женщины слепли, продолжая латать лежащую на коленях одежду. Но музыка их подбодрила, и один из них, мальчик, младше, чем я был, когда умер, да, мой младший брат, тихо прошептал молитву за моего отца, чтобы отец сегодня не замерз до смерти, свалившись пьяным в сугроб, что случалось нередко.

– Прошу тебя, приведи его домой, – шептал мальчик.

Потом я услышал за своей спиной голос Мариуса – он пытался разобраться в том, что мы узнали, и успокоить меня:

– Да, это, несомненно, правда. Твой отец жив.

Прежде чем он успел меня остановить, я обошел дом и открыл дверь. Я сделал это сгоряча, не подумав, что следовало спросить разрешения у Мастера, но я уже говорил, что был неуправляемым учеником. Я не мог иначе.

В дом ворвался ветер. Съежившиеся фигуры вздрогнули и натянули на плечи густой мех. В пасти кирпичной печи ярко полыхнул огонь.

Я знал, что нужно обнажить голову, то есть снять капюшон, встать лицом к иконам и перекреститься. Но не смог.

Напротив, дабы не быть узнанным, я, закрывая дверь, еще ниже опустил капюшон на лицо. Я прислонился к двери, прикрываясь плащом почти до самых глаз. Возможно, они могли увидеть еще пару прядей моих рыжеватых волос.

– Почему Иван запил? – прошептал я на вернувшемся ко мне старом русском языке. – Иван был в городе самым сильным. Где он сейчас?

Мое вторжение породило в них настороженность и злобу. Пламя в печи затрещало и заплясало, пожирая свежий воздух. Иконы в красном углу тоже, казалось, сияли пламенем, но это было иное пламя – вечное. В мерцающем свете я ясно видел лицо Христа, и мне почудилось, что он пристально смотрит прямо на меня.

Дядя поднялся и сунул гусли в руки маленького, незнакомого мне мальчика. Я увидел, что в полутьме сидят в своих кроватях дети, их обращенные ко мне лица слегка поблескивали. Те же, кто оставался на свету, сгрудились теснее и пытались рассмотреть мое лицо.

Я увидел свою мать, иссохшую, унылую, как будто с момента моего исчезновения минули века. Она превратилась в настоящую старуху и сейчас неподвижно застыла в углу, вцепившись в коврик, прикрывавший ее колени. Беззубая, дряхлая, с распухшими от работы суставами. Я всматривался в нее, пытаясь разгадать причины столь разительной перемены. Быть может, непосильный труд слишком быстро сводил ее в могилу?

На меня обрушилась лавина мыслей и слов. Кто ты, ночной гость? Ангел? Дьявол? Ужас Тьмы? Я увидел, как поспешно они поднимают руки, осеняя себя крестным знамением. Но в потоке их мыслей я прочел ясный ответ на свой вопрос.

Кто не знает, что с того страшного дня в степи, когда он не смог остановить татарских разбойников, похитивших его любимого сына Андрея, Иван-охотник превратился в Ивана Кающегося, Ивана Пьяницу, Ивана Безумного?

Я закрыл глаза. То, что с ним случилось, хуже смерти! А я даже ни разу не поинтересовался, ни разу не посмел помыслить о том, что он жив! Неужели меня недостаточно волновала его судьба, чтобы надеяться, что он не погиб, и чтобы задуматься о том, что ждет его в этом случае? По всей Венеции разбросаны лавки, где я мог бы набросать ему письмо, которое знаменитые венецианские купцы затем довезли бы до какого-нибудь порта, а уже оттуда по прославленным ханским почтовым дорогам его доставили бы по назначению.