Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной

— Ларка, — он произносит мое имя так тягуче, так нежно. А его пальцы невесомо скользят по моему лицу, очень бережно, едва касаясь.

— А давай мы вот это снимем, — его палец скользнул мне под парик и остановился в том месте, где тот был приклеен к коже.

Нашел единственную вещь, которую все еще с меня не снял?

— Ннне надо, — хватаюсь за парик обеими руками, — пожалуйста.

— У тебя сейчас в организме идет усиленная регенерация. Давай мы взглянем, что происходит с волосами.

— Там нет волос. И не на что смотреть. Что, в загоне не насмотрелся, надо еще здесь меня унизить?

— Чем же я унижу тебя, девочка моя? — он наклоняется и начинает покрывать поцелуями мое лицо: лоб, брови, глаза, щеки, губы. — Ты для меня всегда красивая, любая — с волосами, без волос, в парике, без парика. Ну, не бойся ты так. Дай я взгляну.

Глубоко вздохнув, опускаю руки. Ну, пусть взглянет, если так хочется. Все равно ж не отстанет. А глаза зажмуриваю — чтоб не видеть, как он брезгливо скривится. Очень аккуратно, по миллиметру, придерживая пальцами кожу, он разрывает клеящий слой и снимает с меня парик.

— Вот так гораздо лучше.

— Издеваешься? — интересуюсь, не открывая глаз.

— Нет. Любуюсь, — его рука медленно скользит по моей голове, и я ощущаю под его пальцами волосы. Чувствую, когда он приминает их. Нно там же… Резко подношу руку к волосам, сталкиваюсь с его рукой, отдергиваю свою чуть в сторону, не до него. И чувствую под пальцами волосы. Не жалкие еле видные чешуйки, едва вылезшие из кожи, на которые я «любовалась» с утра перед зеркалом, но вполне ощутимые между пальцами волосинки длиной… в сантиметр… или даже два.

— У тебя есть зеркало?

— Найду, — он легко поднимается и выходит. Ненадолго, почти сразу он возвращается с зеркалом, но я успеваю почувствовать пустоту от его отсутствия. Анхен наклоняет зеркало так, чтоб я могла себя рассмотреть. А я смотрю, и все не могу поверить. Невероятно отросшие волосы топорщатся нелепым ежиком длиной сантиметра в полтора, но они есть, они растут!

— Анхен, но как же? Я же только утром смотрела, они едва видны были…

Он убирает зеркало и вновь садится рядом.

— Думаю, дело в том, что механизм столь активной регенерации у тебя действует не постоянно, — задумчиво начинает он объяснять. Мне? Или и себе заодно? — Пока серьезной угрозы для существования организма нет, он у тебя дремлет. А как только ситуация становится близка к критической — начинается экстренное восстановление. Причем, видимо, всех органов и систем, а не только тех, чье повреждение этот механизм «разбудило»

— Да? — даже забавно. — Так ты еще и полезен для моего здоровья? И если я вновь хочу себе волосы до середины бедра, то мне надо просто не вылезать из твоей постели?

— Мысль интересная, — он смеется. — Но все же увлекаться пока не будем. У любого организма есть предел, и у твоего тоже, и он нам пока неизвестен, — вопреки обещанию не увлекаться, он наклоняется и целует меня в губы. Очень медленно, чувственно, обстоятельно. Изучая, кажется, каждый миллиметр моих губ, рта. И я растворяюсь в его поцелуе, мгновенно забывая о всех чудесах собственной регенерации, обо всем, что было, обо всем, что будет. Только губы его реальны, язык его — о, более чем!

— Знаешь, обычно вампиры человеческому здоровью вредят, — сообщает он мне, отстранившись. — Но с тобой же абсолютно все переворачивается с ног на голову.

А я даже не сразу понимаю, о чем он. Только улыбаюсь, бессмысленно глядя на него и пытаюсь выровнять дыхание. А потом вспоминаю: как–то не сходится…

— Анхен, а ты сказал, что глубокий обморок — это стандартная реакция на секс с вампиром, но я же помню… я видела… тогда, в больнице… там было очень много секса, а в обморок никто не падал.

— Лар, ну я ж тебе тогда объяснял: их и было много для того, чтоб не было никаких последствий. Если мы в эту кровать положим еще человек пять, то в обморок гарантированно никто не упадет.

— Ааа… давай не будем. Я уж лучше немного попадаю.

— Не будем, душа моя, не будем, — он только улыбается. — Я просто объясняю тебе механизм.

— Ну, тогда объясни и… про секретаршу… про ваш чудовищный обычай… там же вампиров двое, а дева одна, а в обморок она вроде не падает… или падает?

— Не падает. Хотя минут пять — десять чтоб прийти в себя бывает нужно. Наш «чудовищный обычай» полноценного секса не предполагает. Пара телодвижений, полторы капли крови, имитация, не более, — он спокойно пожимает плечами. — Но, может, мы не будем возвращаться к тому, от чего ушли уже очень и очень далеко. Ты больше не моя секретарша, тебе не о чем волноваться.

— Смеешься? — улыбаюсь криво и горько. — Я теперь в этом доме кто? Твоя рабыня? Полагаешь, это лучше, чем секретарша? И волноваться не о чем?

— Лара, девочка моя, хорошая, попробуй понять, — он берет мою руку, подносит ее к губам, целует кончики пальцев. — Есть юридический статус. И есть реальное положение дел. Юридически — да, ты действительно являешься моей собственностью, я полностью за тебя отвечаю, и как самостоятельный субъект ты действовать не можешь. Но реально, Ларочка, я никогда не относился к тебе, как к рабыне, не отношусь и относиться не буду. Ты живешь под моим покровительством, да, но лишь потому, что по–другому тебе не выжить.

— А я хочу домой. Я так хочу домой, Анхен, — я не хочу выживать. Хочется просто жить. Как раньше.

— Ты привыкнешь, моя девочка. Ты привыкнешь.

— Да, наверное. Но так больно понимать, что я все потеряла, — не могу больше на него смотреть, поворачиваюсь на бок, к нему спиной.

— Не грусти. Ты жива, у твоего организма есть силы бороться за твою жизнь в любых обстоятельствах, значит, жизнь продолжается, и ты обретешь что–то новое, возможно — ничуть не менее ценное, — положив руку мне на плечо, убеждает меня вампир. — Я имею право так говорить, Лара, я терял. Я знаю, как это горько. И знаю, что если смерти нет, то жизнь продолжается. Она другая, но она тоже достойно того, чтоб ее прожить.

Я не отвечаю. Он тянется за простыней, чтоб укрыть меня, и замирает, засмотревшись. Потом рука его осторожно опускается мне на попу, очень нежно, буквально двумя пальцами, гладит.

— Не надо больше, пожалуйста, — после всего сказанного ласки желания не вызывают.

— Что? — задумчиво отзывается он. — А, нет, моя хорошая, я не пристаю. Ляг, пожалуйста, на живот.

— Зачем?

— Клеймо. Дай я посмотрю, что с ним.

Слово, как удар, вызывает воспоминание. Обжигающая боль. Большая, чем возможно стерпеть. Вздрагиваю. Но ложусь, как он просил. А я и забыла. Оно не болело, и я заставила себя не вспоминать, не думать. И забыла. А его пальцы, значит, не попу мне гладят, но ожог на ней щупают.