Вампиры. Опасные связи

С тех пор как Жан-Ги в последний раз был в этой части Парижа, прошло больше десяти лет, и инженеры-строители Наполеона за это время выпрямили большую часть темных аллей, превратив их в расходящиеся наподобие спиц колеса бульвары, обсаженные деревьями, и мощенные камнем — хотя и мало пригодные для пешеходов — улицы. Тем не менее улица Оружейников и сейчас выглядит точно так же, как прежде: узкая дорожка треснувших каменных плит, удерживаемых гравием и известковым раствором, пахнущая помоями и мочой, стиснутая с обеих сторон покосившимися дверями или закопчеными вывесками бакалейщиков, свечников и нотариусов. И в центре квартала возвышается сумрачный и покосившийся дом Дюморье — три не слишком крепких этажа пустых комнат, и это в городе, где за жилые помещения люди дерутся, как из-за упавшего на тротуар франка.

— Люди избегают этого дома, — с готовностью подтверждает поверенный и, слегка пожимая плечами, добавляет: — Ходят слухи, что здесь водятся привидения.

И еще одно дополнение к дополнению, такое отчетливое, словно сформировалось в мозгу Жана-Ги…

Хотя я, конечно, не обращаю внимания на подобные вымыслы, поскольку я рациональный человек, живущий в рациональном и просвещенном государстве обновленной Франции, в эпоху без королей, без тиранов…

И Жан-Ги, в свою очередь, мысленно отвечает: Мы все когда-то были рациональными людьми. И Революция, наше возлюбленное дитя, расцвела по той же причине — Афина с обнаженной грудью рвется к свету сквозь осколки черепа Зевса.

На поверенном Жирардо черный бархатный сюртук, слегка поношенный, но тем не менее праздничный, в руке маленькая атласная маска, а его волосы зачесаны назад и напудрены в «античной манере», отвергнутой двенадцать лет назад. А на его шее, под воротом Жан-Ги замечает край ярко-алой атласной ленты, очень аккуратно завязанной как раз под яремной веной.

— Я вижу, вы оделись для какого-то торжества, мсье.

Поверенный слегка краснеет, словно застигнутый за каким-то недостойным занятием.

— Обычное общественное увеселение, — отвечает он. — Бал Мертвецов. Вы слышали о нем?

— Что-то не припоминаю.

— Там будут танцевать мертвые, мсье Санстер.

А, конечно.

Дома, на Мартинике, где Жан-Ги предусмотрительно скрывался последние десять лет, он прочел в газетах о конце террора, о том, что ярый фанатик-якобинец Максимилиан Робеспьер был сначала ранен выстрелом, а потом казнен на гильотине; что его Комитет общественного спасения распущен, рабство восстановлено, и все вернулось к обычному мирному порядку. Эти известия дали начало короткому, но бурному периоду всеобщего ликования жителей, населявших живописные берега. Танцы продолжались в любое время дня и ночи, и в них участвовали как вольные негры, так и французы-креолы. Все одевались в стиле a la victime — в тонкие белые рубашки или блузы без воротничков, что означало готовность принести себя в жертву на алтарь патриотизма. Все закалывали волосы наверх, максимально обнажая шеи, и повязывали красные ленточки для доброй Вдовы, чтобы она, если потребуется, могла запечатлеть на этом месте свой кровавый и безмолвный поцелуй…

Карточки участников Бала Мертвецов заполнялись согласно понятиям собственной виновности; в них перечислялись имена тех членов семьи, которые имели несчастье познакомиться с изобретением доктора Гильотена, или тех, кого они сами отправили на эшафот. И жертвы, и палачи одевались мертвецами и гордились собой, словно воскресшие родственники короля, все раскачивались и вертелись в медлительном потоке старинной крови — мусор, подхваченный разбушевавшимся течением сточной канавы по окончании сильного ночного ливня.

По камням стучат колеса повозки для осужденных: аристократов, коллаборационистов, предателей и тиранов, просто активно несогласных или невежественных людей — одну бедную женщину арестовали по подозрению в подстрекательстве к мятежу только за то, что она громко звала своего сына к ужину. Так случилось, что мальчишку, так же как и обезглавленного короля, звали Луи. А в противоположном лагере друзья Жана-Ги, революционеры: жирондисты, экстремисты, дантонисты, якобинцы и патриоты всех мастей. Многие из них в конце концов пали жертвами собственной фатальной подозрительности.

А здесь, значит, их преемники и подражатели, оставшиеся в живых, принарядившиеся в шелка, веселятся ночь напролет и накладывают тонкий слой учтивости, даже наслаждения на незажившие воспаленные раны la Mere France. [38]

На одном таком мероприятии Жан-Ги встретил девушку, впоследствии ставшую ему женой, и несколькими неделями позже заплатил за нее выкуп родственникам. Ее звали Хлоя. Маленькая, скромная и добропорядочная девочка с абрикосовой кожей и почти голубыми глазами; примесь негритянской крови — du sang negre — проявилась в ней гораздо меньше, чем в наружности Жана-Ги, и была почти незаметна даже при самом пристальном рассмотрении.

38

Мать Франция (фр.).

И только теперь, через несколько лет после ее смерти, он признался самому себе, что в основе их союза лежала не сердечная склонность, а именно эта разница в цвете кожи.

Он смотрит на лужицу у своих ног и в мутной жидкости видит свое отражение: смуглый человек в темном сюртуке — стал старше, но ничуть не бледнее. Светло-каштановые волосы под высоким шелковым цилиндром подстрижены очень коротко, чтобы избавиться от мелких завитков; в тени широких полей прямой французский нос отца и орехового цвета глаза, кажется, совершенно не соответствуют смуглому цвету кожи, доставшемуся от рожденной в рабстве матери. Смешение рас, стоит только присмотреться повнимательнее, проявляется в каждой части его тела; печально известное последствие колонизации, воплощенное в плоти и крови. На его спине даже остались легкие рубцы, правда, они появились после бурных ночей на супружеском ложе.

За легализацию союза его родителей даже не пришлось платить деньги. В те времена его мать давно уже была собственностью семьи Санстер.

Но эти мысли быстро утомляют, не говоря уж о том, что они давно ему знакомы. А до тех пор, когда над Парижем снова поднимется солнце, ему предстоит еще много дел.

— Желаю вам хорошо повеселиться на балу, мсье, — говорит Жан-Ги поверенному. — А теперь, будьте добры — мой ключ.

Он протягивает руку и приятно улыбается. Поверенный снова краснеет и кивает.

— Конечно, мсье, — отвечает он и протягивает ключ.

Жан-Ги начинает подниматься по ступеням, а поверенный кричит ему вслед:

— Возможно, вы найдете помещение не совсем таким, как вы его помните, но это из-за того, что на верхнем этаже какое-то время проживал мсье Дюморье!

Жан-Ги задерживается у двери и бросает на поверенного быстрый взгляд.

— Я могу только надеяться на это, мсье.

1793 год.

Жан-Ги очнулся уже в сумерках на пустой улице; злобная толпа, намеревавшаяся догнать и захватить бывший экипаж шевалье дю Прендеграса, вероятно, обнаружила другую, более достойную цель. Он лежит навзничь на куче мусора у задней двери мясной лавки, его тошнит, и голова гудит от боли. Хотя он и не в состоянии определить, тошнит ли его от физической слабости или от запаха гниющих костей и жужжания вьющихся перед глазами мух, но он поднимается, слыша голос его лучшего агента — ла Хайра, — призывающего открыть глаза, идти или хотя бы подняться…

— Пусть меня поразит богиня рассудка, если мы не думали, что навсегда потеряли тебя, гражданин. Мы опасались, что тебя убили или даже арестовали. Как всех других членов Комитета.

Точно такой же совет давал он сам себе совсем недавно, когда лежал в душном красном сумраке бархатных портьер, придавленный и обездвиженный, в ловушке дьявольски мягкой, но прочной атласной обивки экипажа шевалье.

И вдруг:

— Гражданин Санстер! — Шлепок по щеке поворачивает его непомерно отяжелевшую голову влево. — Тебя загипнотизировали? Я говорю, мы никак не могли тебя найти.