Вампиры

Миновав короткий коридор, Вадим поднялся на чердак, к тесным, душным каморкам, где когда-то ютились они с Лолой. В своей комнате он нашел те же знакомые трещины в стенах, древние, как неодобрительные складки, пересекавшие лицо бабки. Небольшой комод, покоробившееся от времени зеркало, в котором уже ничего не отражалось. Узкая кровать — когда-то ее пружины звенели так громко, что он боялся вздохнуть. Как часто скрипели они вслед за свистом ивовой розги, с помощью которой древние семейные обычаи вбивались глубоко в каждую клетку его тела.

В спальне Лолы Вадим нашел стеклянную музыкальную шкатулку с фигуркой единорога. Прихватив ее, он направился к узкой черной лестнице, которая вела в старую часть дома. Он очутился в запущенной комнате, обставленной двести лет назад, во времена его жестокого прапрадеда, о котором он столько слышал. Его предки иммигрировали сюда, спасаясь от преследований на родине. В этой части дома Вадим никогда не чувствовал себя в безопасности.

Он замер. Небо за окнами скрыли черные тучи, совершенно стемнело. Вадим дрожащей рукой полез в карман плаща за фонариком. Сахарница выскользнула у него из пальцев и ударилась о твердый, слегка наклонный деревянный пол. Вадиму не понадобился фонарь, чтобы понять — сахарница разлетелась на мелкие кусочки. Его охватил страх, древний, смертельный ужас. Но никакого карающего призрака не появилось. Он испустил вздох; нервы были на пределе.

Вспыхнул фонарик, и его голубой свет выхватил из тьмы нечто странное. Вадим направил лучик на подоконник одного из трех больших окон. «Матерь…» — прошептал он. Все подоконники были покрыты дюймовым слоем мертвых бабочек. Бабочки были и на полу под окнами. И у двери. Тысячи — нет, десятки тысяч. Черные, зеленые, переливающиеся радужными красками. Под ногами хрустели жесткие высохшие хитиновые оболочки. Бабочки собирались у окон и дверей в поисках выхода, но эта комната оказалась для них склепом.

Вадим забыл о сахарнице — его единственной мыслью было бежать прочь, пока эта гробница не захватила в плен и его. Но Лола просила еще кое-что. Еще один предмет — чтобы придать правдоподобия выдуманным воспоминаниям о счастливом детстве и избавиться от реальности, превратить ее в бесплотный призрак. Таких вещей осталось всего две. И она нужна ему, чтобы прочнее встать на ноги в настоящем, изгнать прочь суеверия. «Спокойно, — сказал он себе. — Бабушка Бенц умерла. Через пять минут я уеду отсюда навсегда».

Дверь в подвал была закрыта, как и во времена его детства, но он легко взломал ржавый висячий замок. Заскрипели петли, и дверь, перекошенная от времени и сырости, скопившейся в этой части дома, зашуршала по полу.

В лицо Вадиму ударил запах плесени. Он выставил вперед фонарик, словно оружие в битве с жуткой тьмой, и заметил со стыдом, что рука его дрожит, услышал свое прерывистое дыхание.

«Я не могу», — подумал он. На него обрушились воспоминания о ночах, проведенных здесь, ночах, когда он сидел, скорчившись под лестницей, вдыхая запах земли, каких-то растений, удушливый запах гниения. И эти звуки. С тех пор он не слышал ничего похожего — лишь в кошмарах.

Со временем он научился вполголоса мурлыкать что-то — достаточно громко, чтобы заглушить эти звуки, но не настолько, чтобы услышала сверху бабушка Бенц.

Кукла, которую просила Лола, пятнадцать лет валялась в каком-то сундуке. В сундуке, в подвале. Теперь, когда он разбил сахарницу, ему ничего не оставалось, как добыть куклу.

Вадим сделал шаг вниз, во тьму. Лицо его облепила паутина, и он задохнулся. «Слабак!» — упрекнул он себя, повторяя слово, которое так часто бросали ему в лицо. Должно быть, это слово дошло до него через несколько поколений.

Слева вдоль лестницы тянулись ряды полок, уставленных соленьями и консервами. Он рассматривал полки, читая полусгнившие этикетки: соус «чили», кукурузный соус, маринованная цветная капуста, морковь, укроп — самая старая из банок датировалась 1790 годом. В банке было нечто темное, надпись на пожелтевшей наклейке расплылась. Наверное, свекла. Эти консервы стояли здесь, когда он был ребенком, стояли здесь еще со времен детства его бабки. С каждым поколением запасы пополнялись, и бабушка Бенц заставила банками вторую сверху полку. Она не разрешала трогать припасы и называла их «воспоминаниями». Несъеденная еда. Жизнь, законсервированная навечно.

Заскрипели знакомые ступени, и Вадим спустился на земляной пол. Он посветил в углы. Дорожный сундук стоял у самой дальней стены. Перед металлической дверью.

Он осторожно положил единорога в карман и зажал фонарь под мышкой, собираясь ломать очередной замок. Но сундук оказался открытым, словно кто-то ожидал его прихода. Вадим бросил быстрый взгляд на дверь и прислушался. Ничего.

Он поднял крышку сундука. С левой стороны ему улыбнулась фарфоровая кукла Лолы, словно не подозревая о своем кошмарном окружении.

В сундуке оказалось еще два предмета. Обломок доски с прикрепленными кнопками открытками. Маленький черный гроб.

При виде гроба Вадим затрясся от страха и ярости. Глаза его наполнились слезами, он не смог удержаться от крика:

— Сука!

Она слишком хорошо знала его. Она обманула его. Опять.

За дверью что-то зашуршало, и он вздрогнул. Крыса. Или послышалось. Но он не верил ни в то, ни в другое.

Вадим хотел было схватить куклу и броситься прочь, но десятилетия гнева удерживали его. И любопытство. Он взял доску и осмотрел ее при свете фонаря. Открытки викторианских времен представляли собой наброски пастелью. Восемь картинок складывались в историю:

Женщина весело качается на качелях у веранды.

Приближается мужчина в плаще.

Мужчина целует женщину в шею.

Женщина лежит в гробу.

Женщина встает и присоединяется к мужчине.

Мужчина и женщина целуют мальчика в шею.

Мальчик лежит в гробу.

Мальчик поднимается, присоединяется к мужчине и женщине.

«Старомодная готическая повесть о семейном безумии», — подумал он. Ее, должно быть, передавали из поколения в поколение вместе с серебром. Но он не намерен завещать это своим детям.

Вадим осторожно положил доску обратно в сундук. Он взял куклу, запихнул ее в карман и уже приготовился навсегда покинуть эту тюрьму. Но что-то побуждало его заглянуть в гробик. «Ты когда-нибудь умрешь от любопытства», — часто повторяла бабушка Бенц. И он знал, что старуха намеревалась исполнить свое пророчество.