Ван Гог

Почти целый месяц Винсент не имел возможности писать своему брату, притом что он был в здравом рассудке, хотя и удручён придирками полиции. Написать Тео он смог только 22 марта: «Как бы то ни было, вот уже много дней я заперт в застенке на замки и засовы, да ещё под стражей, в то время как моя виновность не доказана и даже недоказуема». Убеждённый в том, что обвинение будет с него снято, он просил Тео не вмешиваться, но был полон горечи и гнева оттого, что так много людей сговорились «против одного, да к тому же больного». Он считал, однако, что мэр и комиссар скорее на его стороне, и надеялся, что они сделают всё, чтобы решить проблему.

«Вот уже три месяца, как я не работаю, – жаловался он, – и заметьте, что всё это время я мог бы работать, если бы мне не мешали и не раздражали меня». Он уведомил власти, что не может заниматься переездом из-за нехватки денег Лишённый возможности чем-нибудь отвлечься, хотя бы покурить, как другие пациенты, он стал «и днём и ночью» думать о всех тех, с кем был знаком в городе. И с разочарованием подытожил: «Естественно, что для меня, поскольку я действительно делал всё, чтобы подружиться с людьми, и о таком не подозревал, это стало жестоким ударом» (14).

Тео писал, что попросил Поля Синьяка, который собирается в поездку на юг, по дороге завернуть в Арль, чтобы навестить Винсента. Синьяк, человек душевный, согласился сделать такой крюк.

А в это время пастор Салль подыскивал Винсенту небольшую квартиру в другой части города. Наконец доктор Рей, у матери которого была двухкомнатная квартира, согласился взять Винсента в постояльцы. Но в письме, где Винсент выразил своё удовлетворение от возможности увидеться с Синьяком, содержится одно печальное пророчество: «Если эти повторяющиеся и неожиданные потрясения продолжатся, они могут превратить краткое помутнение рассудка в хроническую болезнь» (15).

23 марта Поль Синьяк навестил Винсента в больнице. Тот сидел в камере с повязкой на голове, униженный, но сохранивший здравый рассудок. Синьяк добился, чтобы Винсента выпустили, и они вдвоём пошли к Жёлтому дому Там Синьяк попросил, чтобы их впустили. Полиция отказала, и тогда он напомнил, что никакой закон не может помешать Винсенту вернуться к себе домой, и комиссар д’Орнано уступил. Синьяк вышиб дверь, и они вошли в дом. Винсент показал гостю свои этюды. «Он показал мне свои картины, многие из которых весьма хороши и все очень любопытны», – написал потом Синьяк брату Винсента (16). Гоген, характеризуя зрение Винсента, использовал то же определение: «любопытное». Примечательно, что два таких авангардных живописца разных направлений, как Синьяк и Гоген, не смогли пойти дальше этой формы понимания живописи Винсента. Эти слова показывают, что она была ещё чужда даже людям, в этом искусстве искушённым. Тридцать лет спустя Гюстав Кокьо утверждал, что Синьяк рассказывал ему, как он видел «эти чудесные картины, эти шедевры», что кажется сомнительным. У доброго Кокьо дурная склонность всё приукрашивать, а на самом деле Синьяк отзывался об этих картинах именно так, как он написал Тео.

Мы с трудом можем себе представить, как выглядели побелённые известью стены Жёлтого дома, покрытые многочисленными подсолнухами, кладбищенскими, городскими и морскими видами, портретом Эжена Бока, несколькими вариантами «Сада поэта», «Сеятелем», «Креслом», автопортретами – этими лучами света, которые хлынули в XX век, и холстами Гогена, его автопортретом в виде Жана Вальжана, его картиной с Мартиники, голубым автопортретом Эмиля Бернара и другими произведениями. То была пещера Али-Бабы, заполненная сокровищами искусства конца столетия. Синьяк и Винсент провели день в разговорах о живописи, литературе, социализме. Синьяк уверял Тео, что нашёл его брата в «превосходном состоянии физического и психического здоровья». Но к вечеру, как он же рассказывал Гюставу Кокьо, Винсент уже выглядел возбуждённым и порывался выпить скипидара. Синьяк отвёл его в больницу.

Гений места, очевидно, всегда влиял на состояние духа Винсента. Как некогда в Лондоне, где каждая встреча с чем-нибудь, что имело отношение к пансиону мадам Луайе, провоцировала у него новое обострение. Вновь увидев Жёлтый дом, место, в которое было вложено столько страсти, где произошла драма с Гогеном и где у него случился тот ночной приступ, он потерял душевное равновесие и снова помрачнел. В этот вечер он понял, что потеряет Жёлтый дом, который уже принадлежит прошлому, что он больше не сможет в нём жить. То время ушло, и осознание этого оказалось слишком тяжёлым для его неустойчивой психики. Уже в первом письме после отъезда Синьяка он, прежде упорно поднимавшийся вверх по склону, написал: «Я годен только на что-нибудь промежуточное, второразрядное и малозаметное» (17).

Наконец ему разрешили заниматься живописью, и он отправился домой за необходимыми материалами. Там он узнал, что после приезда Синьяка некоторые жители квартала стали относиться к нему более благожелательно. «Я увидел, что у меня ещё осталось немало друзей» (18). Что же он теперь писал? Новое повторение знаменитой «Колыбельной»! Решительно, он был одержим этой картиной. Потом он писал, если можно так выразиться, куски природы: пучки травы, уголок сада с несколькими цветками, розовый куст. Он словно боялся поднять глаза к горизонту, к небу. Эти холсты хорошо выражают его депрессивное состояние, ощущение замкнутости. Один этюд больничного двора с цветником, но без неба, другой – общего зала больницы с рядами коек и чугунной печью на переднем плане. Всего, начиная с Рождества и до отъезда в Сен-Реми, он написал 33 картины, считая первую «Колыбельную», начатую раньше. В это число входят все пять «Колыбельных», три повторения «Подсолнухов» и три портрета почтальона Рулена. Это за четыре с половиной месяца – для него слишком мало, даже если прибавить сюда два рисунка и два наброска, включённые в письма. То был наименее плодотворный период всей его творческой жизни. «Работа не особенно движется», – писал он сестре незадолго перед отъездом из Арля (19).

В конце марта Тео поехал в Голландию на церемонию бракосочетания. Свадьба состоялась 17 апреля, а в Париж он вернулся через четыре дня.

Доктор Рей и пастор Салль советовали Винсенту оставить Жёлтый дом и пожить в квартире Рея. Он согласился на это не без грусти, понимая, что не способен добиваться возмещения издержек на ремонт дома и установку оборудования, например дорогостоящего подключения к газовой сети. Он выходил писать первые зацветшие сады, но сделал только три вещи. Он стал привыкать к существованию в больнице, только бы ему разрешали писать. «Я там приживусь», – уверял он. Позднее этот опыт побудил его согласиться на переезд в Сен-Реми.

Рулен, приехав ненадолго в Арль, навестил Винсента, и тот сделал с него три портрета. «Его посещение доставило мне большое удовольствие…» (20) Он с чувством говорил об этом человеке, которого любил и который поддерживал и ободрял его, как старый солдат молодого новобранца. То была их последняя встреча. Возможно, именно благодаря ему Винсент не поминал худым словом жителей Арля, от которых претерпел немало обид: «Послушай, у меня нет права жаловаться на что бы то ни было в Арле, если подумать о нескольких из тех, кого я здесь видел и не смогу забыть» (21).

Это звучит как прощание, и это было прощанием. К середине апреля он занял квартирку из двух небольших комнат, которую снял для него доктор Рей. Нужно было освободить Жёлтый дом и вывезти из него куда-нибудь его содержимое. Чета Жину, хозяева привокзального кафе, сняли ему помещение для хранения всех его вещей. Жёлтый дом понемногу пустел, и, видя это, Винсент терял решимость, не находил в себе сил навсегда расстаться с ним. Он подумал, что ему нужно какое-то лечебное заведение, где бы о нём могли позаботиться в течение нескольких месяцев, а когда он окрепнет, то вновь займётся живописью.

Он говорил об этом с Саллем, который навёл справки и узнал, что в двух километрах от Сен-Реми, в Сен-Поль-де-Мозоль, есть приют для душевнобольных. Места там тихие, уединённые, сельские. Винсент сможет там писать, если его примут туда не как больного, а как выздоравливающего, который нуждается в уходе в течение двух-трёх месяцев.

17 апреля Тео женился на Йоханне Бонгер. Вернувшись в Париж, он тут же отправил Винсенту письмо и стофранковую ассигнацию, чтобы дать ему понять, что в отношениях между ними ничто не изменилось. Совпадение по времени женитьбы брата и ухода из Жёлтого дома тревожило Винсента. Было ясно, что новое положение Тео затронет и его, но трудно было предугадать, каким именно образом. Не было ли это событие причиной его внезапного уныния? Биографы обращали внимание на роль таких совпадений в поведении Винсента: рождественский приступ произошёл, когда было объявлено о предстоящей свадьбе Тео, апатия наступила, когда эта свадьба состоялась.