Ванесса

В ту ночь они спали прямо в машине, под бдительным присмотром грифов. Оба слишком устали, чтобы заниматься любовью.

На третий День Вана заметила, что дорога стала получше.

— Мы приближаемся, — уверенно заявила она.

— Наверняка приближаемся, только куда? — неуклюже пошутил Гвидо.

После позавчерашней беседы что-то постоянно тревожило его, и он решил снова заговорить на ту же тему.

— Если я правильно понял твою теорию, с каждым метром, приближающим тебя к отцу, ты удаляешься от матери. Но ты к ней так. близка, что это, должно быть, причиняет тебе боль.

— В пустыне ты заметил, наверное, что расстояние не обязательно стирает образы. Зачастую оно делает их даже более четкими. Известно, что чересчур отчетливый снимок не всегда обеспечивает хорошую фотографию.

— Насколько я понял, отсюда мама Иньез не кажется тебе такой уж привлекательной?

— Разговор с Незрином в тот день, когда ты приехал в Каир, позволил мне понять главное в моих отношениях с родителями: я слишком восхищаюсь ими, чтобы узнать их как следует.

— Незрин объяснил тебе это?

— Нет, я сама поняла, пока рассказывала ему о родителях.

— Значит, ты считаешь, что если хочешь как следует узнать человека, нельзя любить его слишком сильно? — спросил Гвидо.

— Не обязательно. Смотря какого рода любовь. Любовь к родителям связана с самыми примитивными человеческими инстинктами, хранящимися, по мнению специалистов, в нашей общей памяти или подсознании.

— Я, конечно, придерживаюсь другого мнения, но ты специалист, — небрежно заметил Гвидо.

— Во всяком случае, специалистом в популярной биологии меня не назовешь, — примирительно улыбнулась Вана.

— Наверное, твой конек — политическая биология?

— Это неплохая идея.

— Но что именно тебе не нравится в матери сейчас, когда ты стараешься смотреть на нее объективно? — Снобизм и профессиональный жаргон. — Это неизбежный отпечаток ее науки, — заметил Гвидо.

— История искусств — это не наука, а литургия. Храм, где есть священники, но нет верующих. Ее заклинания не просвещают, а оглупляют. Задача этой «науки»-скрыть дремучее невежество своих приверженцев. Чтобы познать ее, ничего не требуется — достаточно лишь знакомиться с образцами, смотреть и слушать.

— А ты не считаешь культом свою собственную профессию, археологию?

— Для других — может быть. Но не для меня.

— Для тебя это игра, — поддразнил ее Гвидо. — Но, нравится тебе это или нет, ты принадлежишь к элите, а элита умеет играть в свои игры. Для элиты искусство — это своеобразный клуб, где можно невзначай поболтать о бизнесе, а художники обслуживают посетителей за стойкой бара.

— Толпа всесильна, она засасывает, как трясина, и все-таки можно оставаться вне ее. Но честность и целостность часто оказываются лишь позой.

— Все на свете сводится к позе, — развил ее мысль Гвидо, — в археологии и истории свои моды, так же, как в прическах. И можно придерживаться определенных эстетических взглядов или отрицать их в зависимости от того, что принято в этом сезоне.

— Я не демонстрирую разбитые кувшины, как другие демонстрируют мини-юбки, — энергично возразила Ванесса. — Я не берусь решать за других и никому не хочу ничего навязывать.

— Просвещать — значит учить людей видеть, — ответил Гвидо. — Точнее, видеть определенным образом. Иными словами, видеть частично.

— Но откуда ты взял, что я собираюсь кого-то просвещать? — воскликнула Вана. — Как только моей матери показалось, что она должна учить людей, я убедила ее, что она ошибается. Каждый педагог, даже если он преподает эстетику, неизбежно движется к абсолютизации. А значит, к обману. Потому что истинное знание всегда относительно.

— Плохой или хороший вкус не определяется восприятием реальности. Вкус не является элементом знания и не появляется в результате специального обучения. Это не какое-то воображаемое открытие. Вкус — решение, принятое за нас другими. И с этим ты ничего не поделаешь.

— Поделаю! Просто не буду выбирать и оценивать.

— И все-таки ты выбираешь. Может быть, не осознаешь этого, только и всего. Ты выбираешь свои древние черепки — и делаешь это очень добросовестно. Точно так же ты отбираешь для себя самых подходящих мужиков, когда тебе случается проводить раскопки в бане у Незрина.

— Уверяю тебя, это под влиянием твоей Майки.

— Она? Ты имеешь в виду, что Майка предпочитает первый класс, а не товар подешевле? Не смеши меня. Смирись с тем, что она тут ни при чём.

— Я никогда не смирюсь с тем, что бессмысленно! — Вана сердито стряхнула с головы песок. — Все, что несовершенно, не имеет для меня никакой ценности.

«Лендровер» вскарабкался на песчаный гребень, и они увидели другую сторону холма, сплошь покрытую яркой зеленью. Встревоженные канюки громкими криками возвестили о вторжении пришельцев. Машина догнала девушку в легком белом платье, несшую на голове большой сверток. Она была удивительно красива — тонкое, с правильными чертами лицо, кожа, более смуглая, чем у обитателей дельты Нила, большие миндалевидные глаза.

Чтобы позлить Ванессу, Гвидо крикнул девушке первый кастильский комплимент:

— Привет, милая! Ты такая же красивая, как твоя мать! Девушка, конечно, не поняла испанских слов, но по интонации догадалась об их смысле и непринужденно рассмеялась. Итальянец не преминул сделать из этого далеко идущий вывод:

— Видишь, она не отрекается от своих предков.

— Никто не расстается со своим безумием до конца, — отозвалась Ванесса.

— Интересно, кто тебе кажется более сумасшедшей — эта девушка или ты сама?

— Я, потому что хочу отличаться от своей матери. И она, потому что хочет быть похожей на свою.

— Однако о твоей Иньез не скажешь, что она подчиняется каким-то нормам.

— Отрицать обычаи и правила одного племени лишь ради того, чтобы перенять нравы другого, — это вовсе не путь к свободе, — возразила Вана. — Какая женщина более независима — та, что демонстрирует свои ноги, или другая, обнажающая свою грудь? Женщина, которая любит девочек, или та, что предпочитает мужчин? Поклоняющаяся Амону или почитающая Магомета?