Ваниль
Шрифт:
Когда день подходил к концу и ветер пах жасмином, я сказала малышке:
— Ты ничего не потеряешь, переспав с этим мужчиной. Условия лучше некуда, и свидетелей не будет. Мы наконец-то будем уверены в твоей невинности.
— Я не хочу об этом говорить, — ответила она, теребя две пряди, которые выбивались из-под платка.
— Если он поможет тебе попасть в рай, почему ты отказываешься?
— Как вы знаете, рай мне закрыт.
«Лицемерка, ты пристрастилась ходить туда в одиночку!» — подумала я и зашла с другой стороны:
— Ты не станешь притворяться, что с Зухур ты была в аду!
— Ничего не было, — бросила она, убежав на террасу, которая служила внешним садом.
Я догнала ее:
— Хорошо, доставь себе с хозяином то же самое ничего.
Я объяснила ей, что женщина может овладеть техниками достижения удовольствия, избегая проникновения. Она могла прибегать к мазкам кисти, когда член двигается взад и вперед на краю щели, теребя губы, но не двигаясь дальше. В этом случае ей нечего бояться. Я добавила, что можно зажать орган любовника между грудей, чтобы видеть, как он волнуется у ее лица, и чувствовать его жидкость на груди, которую хорошо тогда массировать, ведь семя мужчины великолепно действует на кожу.
Она скорчила гримасу презрения.
— Лично я иногда дразню мужчин ягодицами, но не хочу дать им привыкнуть, иначе они могут к этому привязаться и уже не ценить то, что Бог создал с целью доставить нам удовольствие.
Она оборвала меня:
— Вы мне это уже говорили.
Я продолжила, успокоенная тем, что она все помнит, и довольная тем, что она уделила внимание моим словам.
— Заставь его целовать, обсасывать и вдыхать тебя.
— Он подумает, что я шлюха.
О, это красивое слово в полуневинном рту!
— С умелыми любовниками все по-другому. Они получают больше удовольствия, когда уверены в опытности партнера. Самые честные знают, что любовь…
— Любовь, любовь! — оборвала она. — Я даже не знаю, полюблю ли член мужчины!
Я не обратила внимания на ее резкость.
— В итоге член любовника всегда обожают! Кроме этой истины я открою тебе, что отдыхающий пенис напоминает о поражении! Вялый, сморщенный и безобразный до слез. Но вот он поднимается, и это штандарт, копье, он смеется над смертью и быстротечным временем! Кожа разглаживается, ее цвет становится однородным, кобра вытягивается, ее головка краснеет, как Александрийский маяк. Туда переходит душа мужчины, его сердце, оно принадлежит только той, кого он накрывает в это мгновение…
Она прервала меня второй раз:
— Я не решусь посмотреть на член хозяина.
— Наоборот, с чужестранным любовником легче это сделать! Ты его не знаешь, он тебя никогда больше не увидит, вы не рискуете ни жить совместно, ни разводиться.
Она, казалось, задумалась.
— Я плохо представляю…
Я настаивала:
— Свидетелей греха не будет, ты притворишься, что не совершала его!
Я видела, что она начинает уступать.
— Скажи себе, что твое племя далеко и ты наконец одна. Скажи себе, что ты не обязана быть шлюхой, чтобы отдаваться удовольствию. Прежде чем вернуться в деревню и закрыться в тюрьме твоих родственников, летай и радуйся свободе! Нарушение иногда обещает удовольствие, а запрет — источник, где оно утоляет жажду.
Она слушала меня вполуха. Я отныне видела это по ее манере смотреть на меня — пристально, но как будто отрешенно, по этой рассеянности, которая туманила ее зрачки, как размытая тень по поверхности пруда. И я видела в этом полном вопросов взгляде рождение чего-то неизведанного, возможность нового бытия. Лейла задавала вопросы, и для меня это значило, что отныне она существует. В Зебибе она не жила! Или, по крайней мере, она походила на животных и, как они, ела, спала, испражнялась, ждала самца, чтобы плодиться, как коровы, страдать и потом умереть. Честно говоря, я не смогла бы прибавить ни одной детали, рассказывая о прежней жизни Лейлы, ни набросать другой сценарий. Только вспомнить о череде дней, потрепанных скукой, как плащ отшельника, итог ее незаметного существования. Что до ее сознания, Бог меня простит, я не сомневаюсь, что до нашего путешествия у девушки его не было!
Глаза Лейлы засияли, и она обронила:
— Этим вечером я позволю ему ко мне подойти. Но это
будет один-единственный раз.— Ты должна подготовиться как следует.
— Почему? Я не выйду за него замуж.
— И что?
— Готовятся для мужа, а не для первого встречного, — ворчала она.
— Каждому мужчине отдаются, как будто он первый и последний. Пословица твоего народа говорит, что любят так, как будто завтра умрут. Никто не открывает объятий любовнику, не намереваясь сохранить его навсегда, даже если убежден, что через час он убежит. Да, моя девочка, для постели наряжаются и прихорашиваются! Старика очаровывают, заставляя поверить, что мы — его единственная альтернатива смерти, вечность, пусть на время одной судороги!
— Чего? Все это слишком сложно для меня.
— Тебе достаточно следовать моим указаниям.
Я приказала ей раздеться и через несколько минут вернулась с кувшином воска для эпиляции. Я начала с лица, затем обработала руки и подмышки. Лейла дрожала от боли, но я отказывалась слушать ее крики. «Только не спину, там жжется!» — кричала она. «И твои бедра тоже, маленькая дурочка, и это будет пожар, не меньше!» — отвечала я, не переставая наносить и снимать корку. Дойдя до влагалища, я положила малышку на спину, подложила под нее подушку и широко развела ее бедра. Мой нос оказался как раз над ее источником. Показались ее половые губы, приоткрывшись и разойдясь, как розовая улыбка. «Называть женский орган недостойным — это безумие! — подумала я. — Он улыбается первому встречному, и, если бы его губы могли говорить, они произнесли бы только одну фразу, только одно желание: возьмите меня, выпейте мой нектар!» Ибо, несмотря на боль, которую я причинила этому месту, я видела, как маленькие капельки блестят и текут по моей руке вместе с воском. Я поддразнила ее: «Это твоя брачная ночь, и твой лобок будет сиять, как зеркало!»
Мы перешли к омовению. Мне больше не нужно было тереть ее кожу, она уже была шелковой. Когда я проводила по ней перчаткой, кровь уходила, а затем возвращалась в вены, рисуя прозрачную голубую татуировку. Я прошла по рукам, шее, груди и бедрам, положила Лейлу на живот, в этот раз долго намыливая ее спину и ягодицы. Я вымыла ей волосы и, собираясь их ополоснуть, сказала:
— Теперь ты должна вымыть отверстия: рот, уши, вульву, влагалище и анус. — И добавила: — Никогда не забывай мыться и до, и после. Омовения так же необходимы для любви, как и для молитвы.
— Почему? — спросила она, скорее удивленная, чем шокированная моим сравнением.
— Чистота располагает к сексу. Нужно ополоснуть все отверстия, даже нос, умыться свежей водой, она укрепляет вульву и сужает вагину. Я не буду делать это за тебя, давай!
Ее рука скользнула по бедрам.
— Аккуратнее с щелью. С этой стороны мыть означает ласкать и не теребить. Дальше, внутрь, ищи в углах и закоулках, именно там прячется плохо пахнущий пушок.
Она осмелилась спросить, в первый раз используя это слово:
— Тетя, какое влагалище мужчины считают красивым?
— Пухлое, но четко очерченное, полное, но привлекательное, которое так же подходит для поцелуев, как и великодушный рот, с губами, подобными влажным анемонам, с почти сухими стенками, на ощупь как тающий сахар, спрятанное в роскошном теле, в которое член скользит с задором и неохотно уходит.
— А еще?
— Хорошая щель должна быть узкой, но не стеснять, влажной, но не течь слишком сильно, теплой и иметь мускулы. Холмик должен естественным образом приникнуть к ладони, которая его держит. Он нежный на ощупь, округлый, как гладкая спинка граната, или слегка наклонен назад. Щель брызгает, как фонтан, как только туда забирается палец, член или язык. Пусть тебе не говорят, что она должна оставаться вялой и не двигаться. Бог создал щель и удовольствие. И то, и другое. Солжет тот, кто будет утверждать, что она создана только для родов. Это было бы известно, ибо тогда женщины ничего бы не чувствовали. Лицемером будет тот, кто скажет, что она создана только для удовольствия мужчин. Настоящий верующий — тот, чье удовольствие связано с твоим, как плащ отшельника с его кожей!