Ванька-ротный

Потом он быстро побежал по лицам сидевших, по стенкам окопа и скрылся за рожь. Голоса пропали. Ветер сдул их куда-то в сторону. Свежий человек не может так рассказывать, подумал я. Это разговор бывалых солдат. Свежего человека хватает на неделю. Пока он приглядится, считай его уже нет. Здесь на передовой говорили обо всем. Только в присутствии телефонистов старались не сболтнуть лишнего. Однажды произошел такой случай. Старшина рассказывал. Ребята слышали, как тот в полку докладывал о разговорах на передовой.

— Ну и что? — спросил я.

— Не стало его!

— А что с ним случилось? — спросил я старшину.

— Он говорят погиб на передовой во время обстрела. А другой говорил, что он подорвался на мине. Перед обстрелом оборвался телефонный провод. Он пошел на линию и подорвался на мине.

— Откуда там взялась мина? — не унимался я.

— Может забыли саперы! А может какая немецкая была.

— Возможно-возможно! Ночью немец дал нам передышку. Пришел старшина раздал кормежку. Темная ночь, а светло как днем. Немец на всю ночь включает ракетное освещение. Светит как надо. Нам за счет немцев светло. Пройдя еще раз вдоль роты и закончив все неотложные дела я вернулся и себе, подошел к отрытому для меня окопу, сбросил на дно солому и спустился вниз. Я лег на дно, зевнул глубоко, потянул в себя прохладного воздуха, закрыл глаза и мгновенно уснул. Политрук Соков к утру не вернулся обратно. Ординарец оставил воронку, где дремали связные взводов и телефонист и перебрался в свободную щель, где до этого сидел политрук Соков. Он хотел быть поближе к ротному. С момента, когда лейтенант ложился и засыпал, он, ординарец оставался дежурить. Для него с этой минуты наступал самый ответственный момент. Он вел наблюдение и отвечал за всю пулеметную роту. Спали они обычно по очереди, иногда ротный ложился спать прямо на землю. Сейчас у него отрыта узкая щель. В ней можно протянуть даже ноги и спать не боясь пуль и осколков. Ординарец по опыту знал, что лейтенанту долго спать не дадут. Ночью будут звать к телефону. Утренний рассвет самое ответственное и тревожное время. От фрицев можно ждать всего. Они могут провернуть всякую гадость и каверзу. Подползут подлые тихо, лягут и затаятся. А потом с рассветом встанут и пойдут вперёд.

Ротный был уверен в своем ординарце. От его расторопного взгляда и чутких ушей ничего не уйдет. У него, как выражался ротный, не плохая смекалка, есть чутье на немцев и сообразительный котелок. И поэтому, набегавшись, ротный валился спать не сообразуясь с предрассветной порой. На сон и на отдых ему давалось ограниченное время. Вон политрук. Тот мог и день и ночь спать сколько угодно, сколько ему влезет. Но спал политрук только ночью. Дней под обстрелом он боялся даже закрывать глаза. А они с ротным набегаются и только под утро ткнутся по очереди и уснут. Но бывало и так. Когда ложились спать они сразу двое. Прибегут в пулеметный расчет, сделает ротный проверку пулемету и лентам, даст пулеметчикам нагоняй за разные неполадки, а потом скажет им — Братцы! Вы подежурьте! А мы с ординарцем ляжем вот здесь и поспим. Мы вторые сутки не занимались этим делом. Пулеметчики любили, когда ротный после нагоняя прямо в пулеметной ячейке устраивался спать.

— Намаялся! — говорили они.

Сядут молча и махрятиной не дымят. Не портят нам воздух с ротным. И в этот раз, когда позиций немцев еще не видно, ротный свалился в окоп и заснул. Пришло утро ясное тихое и безоблачное. Немцы кое где зашевелились. В конце траншеи были видны их каски. Проснувшись, они пустили в нашу сторону одинокий снаряд. Туман дрогнул. Взрыв раскатистым эхом отозвался за лесом. Потом после долгой паузы, которую им отвели на завтрак со шнапсом, они перекурили и пустили по высоте еще три снаряда подряд. Теперь началась их работа. Снаряды остервенело завывая замелькали черными точками, их было видно на фоне светлого неба. Они наклонились навстречу земли прошуршав как змеи. И вот высота вздрогнула и заколотилась в судороге. Я проснулся, поднялся, осмотрелся кругом и махнул ординарцу вниз рукой. Это означало, что он свободен от дежурства и может если хочет ложиться спать. День обещал быть без особых забот. Поревет, погрохочет, побрызгает землей. Все живое уже убралось и пригнулось по щелям. Солдаты притулились к стенкам окопа и притихли. Третий день обстрела. Считай они уже привыкли к нему. Многие, кто дежурил ночью устраивались поудобнее на дне окопа и закрывали глаза. К этому привыкнешь, если привык к обстрелу и хочется спать. Немец пока сидит надежно и не лезет вперед. Он будет бить еще дня два. Потом может, сунется на высоту. Ему нужно знать наверняка, что все убиты или сидят полуживые. Пулеметчикам повезло. На их позиции не упал еще ни один снаряд.

Взрывы вздымались, но не ближе десяти метров. Сначала было жутко и страшно, земля ходила под ногами, бросала на несколько метров окоп. При каждом таком мощном ударе человеческое тело сжимается, суставы рук и ног стягивает в единый комок. Ты искривляешься как сжатая пружина. Хлесткими до боли в голове ударами выбивает последние мозги. Ты хочешь расслабиться, а новые удары следуют один за другим, еще больше тебя сжимает и расслабиться не дает. Люди трясутся, бьются всем телом, стучат зубами, и начинают дуреть. Некоторые охают, крестятся, читают молитвы, беззвучно шевеля губами. Весь день немцы продолжали изрыгать смертельный огонь. Высота окуталась облаком земли и дыма. Жизнь или смерть! Орел или решка? Сколько не крути, сколько не гадай, ответа не получишь! Все делается проще! Вперед о смерти знать не дано! Снаряд хряпнул так близко, что у щели, где я сидел, отвалилась земля. Второй ударил рядом с пулеметом, сбросил о него охапку соломы и заскрежетал осколками по стальному щиту. Немец перенес огонь почти к самой кромке ржи.

"Ну все!" — подумал я, — "теперь нужно ждать смерти!"

Чтобы как-то все это выдержать, я обратил свой взор к давно умершему отцу. Я мысленно просил его — "Помоги мне отец! Скажи что делать?"

Артиллерийский обстрел в Пушкарях был самым кошмарным, какие мне приходилось видеть и испытывать на себе. Я перепробовал все. И молился, и матерился! Не сама смерть, которая грозила сверкнуть перед глазами была мне страшна, а бесконечные взрывы и завывания снарядов, всполохи огня перед глазами, удары земли, от которых внутри все обрывалось. Я уже не понимал, месиво там или еще живые органы и кишки. Соков всегда носил на голове каску. Он боялся прямого попадания в голову. Какая разница, куда попадет! Я достаю из кармана две сложенные бумажки попавшиеся мне под руку. Я держу последнее письмо из дома и машинально начинаю его рвать на мелкие клочки. Потом я рвал донесение, которое я написал в полк. Пусть все останется на земле, я подкидываю горсть изорванных на части бумажек и налетевший ветер разметал их в одно мгновение над землей. Я приподнялся и вдруг я вижу своего пулеметчика Парамошкина, он быстро оборачивается и спокойно смотрит мне в глаза. У него встревожено лицо.

— Немцы идут! — думаю я. И это выводит меня из оцепенения. Я начинаю ровно дышать, чувствую тошнотворный запах немецкой взрывчатки и делаю знак Парамошкину, что мол немцы идут? Нет качает он головой. Я ему махаю ладонью и сам спускаюсь в окоп.

— Ну и денек! Чуть сам с ума не спятил! — вздыхая, говорю я вслух. Вспомнил, как я бегал в полк, как на обратном пути попал в траншею забитую солдатскими трупами. Лес большой. Я точно не знал где находиться блиндаж командного пункта. Я пробежал почти весь лес. На дороге увидал лошадь и телегу. На ней сидели раненые. Повозочный остановил лошадь и кнутом показал мне в нужном направлении. Туда в лес вела узкая непролазная тропинка.

— Здесь пешей гораздо ближе! Чем кругом в объезд вокруг болота. — сказал он мне.

— Блиндаж полка сразу найдете! Он стоит у большой сосны. Вон телефонный провод туда натянут. В самом деле, не успел я немного пройти и свернуть у сосны, шагнув в лес с тропинки, как за деревьями увидел бугор замаскированных накатов. Да! — подумал я, штаб полка надежно укрыт. Сюда не танк, ни пехота со стороны дороги не подойдет. Поставь пушку в кустах напротив, имей возле себя ящик картечи, здесь можно сидеть до конца войны. И на самом деле. Когда я с тропинки поднялся немного в гору, на ее краю я увидел зарытые в землю полковые пушки. Вот где они облюбовали место себе на войне! Охраняет лес вместо того, чтобы прикрывать огнем свою пехоту. Вот так! Кому война! А кому хреновина одна! На высоте по-прежнему ревела канонада. Я вспомнил трупы с открытыми глазами, среди которых сидел на обратном пути. По спине прошел мороз и я подумал, неужель погибнет вся рота? К вечеру обстрел затих. Нас основательно засыпало землей. Окопы и щели пришлось от земли очищать лопатами. Через некоторое время прибежал политрук.

— Ты мой приказ не выполнил! — успел я сказать ему на ходу. Я собирался пойти и проверить роту. Следом за политруком прибежал старшина. Он принес кормежку и воды для пулеметов. Старший лейтенант тоже вернулся, но не заходил ко мне и сразу подался в свой взвод. Старшина стал кормить людей, раздавать хлеб, похлебку и махорку. Я прошел по всем пулеметным расчетам, потерь в роте не было. Ночь прошла спокойно. Ночью я приказал всем по очереди спать. — Немцы завтра должны пойти в атаку! К рассвету опять все притихли в ожидании нового дня. Утром, как всегда после первого и еще трех снарядов началась распашка высоты. Не снижая темпа, они били по высоте до обеда. В этот раз, когда обычно стрельба стихала, немцы вдруг усилили обстрел. Они сосредоточили по высоте такой ураганный огонь, что все кругом забилось и задрожало. Высоту затянуло густым облаком летящей земли, высоту била предсмертная судорога. Я сразу понял, что наступил решающий момент.

Немцы обрушили на высоту лавину снарядов, за ней последует атака пехоты и танков. Наши пулеметы молчали. Четыре пулемета, накануне проверенные, были готовы отбить любую атаку немецкой пехоты. Я сам проверял каждый пулемет. Сейчас я лежал на спине на дне своей узкой щели и прислушивался к разрывам. Земля плыла из-под меня вместе в окопом. Я прислушался, хотел уловить человеческие голоса, но в реве снарядов ничего не было слышно. Если обстрел прекратиться, внезапно оборвется и из ближайшего окопа мои солдаты подадут голоса, значит немец пошел в атаку. И они его подпустят на прицеле. Но пока немец бьет, пока летит земля, нужно набраться терпения и спокойно дожидаться начала. Сейчас снаряды рвутся с перелетом. Но вот несколько снарядов как бы сорвались с высоты и вскинули землю у самого окопа. Они стали рваться в расположении роты. Что это! Я вскочил я на ноги, простая случайность? Неправильный прицел по уровню? Или обычный недолет? Или немцы опять перенесли огонь ближе к ржаному полю? Разрывы стали приближаться к пулеметных ячейкам. Там где стоял пулеметы, там где из окопа выглядывал я, кругом летела земля и шуршали осколки.

— Нет! — подумал я, — немцы не должны изменить прицел. Но что им стоит дернуть лимб на одно маленькое деление ближе, на 0,01. Ведь это сделать просто. Если немецкая пехота на подхода и уже ползет вверх по ржи, то арт-подготовка сейчас оборвется. За короткое время немцы не сумеют обработать узкую полосу вдоль ржи. Если немцы бросят на высоту сотни две или три своей пехоты, четыре пулемета "Максим" вполне достаточно, чтобы ее положить и отправить на тот свет. Все они лягут в земле едва сделав несколько шагов вперед. Но немцы могут пойти в атаку с танками. Как я раньше об этом не подумал. В голове замелькали картины прошлого, когда приходилось видеть и встречаться с немецкими танками. После неожиданной мысли о танках время как будто остановилось. Я посмотрел на край обвалившегося своего окопа и с особой ясностью представил приближение немецких танков. Они там внизу, на том краю ржи, тихо ворча, расползаются по низине. Солдаты стрелки, кто из них еще жив, увидев танки, сбегут с высоты и здесь останутся одни пулеметчики. Стрелкам легко. Сбежал с высоты под горку, добежал до леса и ложись. Танки в лес не пойдут.