Вариации на тему

— И ребенку ясно — снег, — недовольно буркнул один из молодых.

— Почему же он не тает?

— А потому, светоч науки, что на вершине холодно.

— Прекрасно, — улыбнулся ученый. — Там холодно. На вершине. Здесь, — он развернул перед поэтами один из своих листов, — вы видите диаграммы и кривые, которые показывают, как изменяется температура в различных слоях атмосферы. На основе многолетних исследований тут черным по белому доказано, что по мере подъема по вертикали от земной поверхности воздух каждые сто метров становится холоднее примерно на полградуса по Реомюру. Теоретически на высоте двенадцати километров воздух должен охлаждаться до минус шестидесяти градусов. Практически холодное покрывало над Средиземным морем имеет толщину в восемь десятков километров, где температура падает до семидесяти градусов ниже нуля. Позвольте же полюбопытствовать: каким образом ваш Икар, взлетая вверх, не только не замерз, но, напротив, погиб оттого, что жар расплавил воск крыльев?

Однако напрасно ждал он ответа: поэты, сговорившись, отвернулись от диаграмм и стали пристально наблюдать за опускающимся диском солнца.

— Понимаю, — словно сам себе сказал ученый, — в те времена, когда складывался миф об Икаре, люди могли этого не знать. Но современный-то поэт?.. Ведь физическая география преподается в средней школе… Просто трудно поверить… Вот этот феномен и собираюсь я исследовать в своем трактате «Миф об Икаре в свете эрудиции поэтов», — не без иронии добавил он.

— Уважаемый, — обретя хладнокровие, шагнул вперед один из живых классиков, — вы обвиняете нас в том, что мы вторгаемся в сферу науки, однако сами еще наглее вторгаетесь в сферу искусства! Валите в одну кучу холодный расчет и пламя вдохновения, поэтический образ и бухгалтерские выкладки, полет фантазии и… и…

— И электронно-вычислительную машину, — бросился на помощь коллеге поэт с высшим техническим образованием.

— Какие бы фокусы ни выкидывала ваша фантазия, — спокойно возразил ученый, — не могут скрепленные воском крылья распадаться от жара там, где трещит мороз… Но я предвидел, — он хитро усмехнулся, — что никакие цифры и словесные аргументы не пробьются к вашему здравому смыслу. Поэтому… — Он нагнулся и, отбросив холстину, указал на содержимое свертка.

Остолбеневшие поэты увидели пару скрепленных воском крыльев.

— Эти крылья, — сказал ученый, — я изготовил в точном соответствии с тем, как описаны они в мифе: складывал одно к другому отдельные перышки и приклеивал их теплым воском к легкой деревянной конструкции… Закрепите-ка их у себя за спиной, — он протянул крылья стоявшему ближе других поэту, — и посмотрим, полетите ли вы дальше петуха, чье перо, как я вижу, столь воинственно торчит у вас за ухом.

Поэт смутился, огляделся по сторонам, презрительно пожал плечами и тихонечко затесался в плотный строй коллег.

— Так, может быть, вы? — предложил ученый поэту с орлиным пером в пышной шевелюре.

Но и этот молча попятился назад.

— Тогда договоримся так, — предложил ученый, — я даю вертолет, двое ваших представителей садятся в него, берут крылья, поднимаются на такую высоту, какой, по их мнению, достиг Икар, и убеждаются собственными глазами, как плавится на морозе воск. Разве это не прекрасно: пройти путем Икара? Ведь здесь то же самое море, и солнце то же самое… Ну?

Далекий снежный пик запылал раскаленными углями, словно вспыхнул, сочувствуя поэтам, получившим такой щелчок. Минута-другая — и стало быстро темнеть. Не дождавшись ответа и томясь от затянувшейся паузы, исследователь атмосферы стал было снова заворачивать в холстину диаграммы и крылья, видимо, сообразив, что пора поднимать паруса.

— Погоди-ка, — остановил его один из маститых. — Ты вторгся в храм искусства, нарушил ход турнира, поиздевался над нами и хочешь преспокойненько смыться? Думаешь, все сойдет тебе с рук?

Он подал знак, и от группы поэтов отделилось несколько широкоплечих молодцов. Они плотным кольцом обступили ученого, а остальные поэты и члены жюри (оно тоже состояло из поэтов, только уже достигших такого солидного веса, что взбираться на Пегаса им было и сложно, и рискованно) удалились за кулисы, на совещание. «Интересно, — забеспокоился ученый, — какое наказание могут они мне назначить?» Он даже усмехнулся такой мысли: поэзия и реальное наказание столь несовместимы, что не стоило и голову ломать…

Совещание длилось довольно долго, однако не было слышно ни споров, ни ругани, ни криков — очевидно, общая опасность объединила все поколения в одну единодушную армию для защиты муз. И лишь тогда, когда, говоря поэтическим языком, ночь окончательно прикрыла амфитеатр своей непроницаемой черной вуалью, из-за кулис гуськом вышли поэты с горящими факелами в руках. Увидев в отсветах мечущегося пламени их торжественно-строгие лица, ученый почувствовал, как по спине у него забегали мурашки.

— Эй, есть там кто-нибудь?! — не своим голосом крикнул он.

Его крик достиг лишь акустических сосудов — амфитеатр был пуст.

— Чего орешь? — обратился к ученому поэт с орлиным пером. — Разве не желаешь последовать по стопам Икара?

— Что… что вы задумали? — побледнел знаток атмосферы.

— Терпение, — таинственно усмехнулся поэт.

Несколько рук схватили крылья и до тех пор подпаливали их факелами, пока не стали потрескивать перья и с них не закапал воск. Тогда ученому привязали крылья к спине, а самого его запеленали в холстину. Та же самая мускулистая бригада взвалила тюк на плечи, и все направились к выходу. Процессия спустилась вниз по склону и в торжественном молчании продолжала свой путь во мраке ночи. Высоко подняв факел, дорогу указывал местный поэт. Вокруг было тихо и пусто, а если и встречался вдруг какой-нибудь полуночник, ошалело спрашивая: «Эй, кто вы такие и что несете?» — то в ответ звучало:

— Мы поэты, о путник, а несем амфору, которую нам преподнес самый терпеливый, самый верный любитель поэзии. Идем мы, братец, в одно тихое местечко, чтобы насладиться старым и благородным, как сама поэзия, вином!

— Пусть же это вино, коснувшись ваших губ, превратится в божественный нектар! — взволнованный торжественностью момента, от души желал встречный полуночник.

— Спасибо, так и будет.

Через добрый час процессия достигла морского берега. Вскоре была найдена и отвязана лодка, на дно ее уложили ношу. За весла и руль сели трое: по одному представителю от старшего, младшего и среднего поколения (последнее представляла поэтесса с чибисиным перышком на груди). Лопасти весел вонзились в темную воду, лодка отошла от берега и вскоре растаяла в густом влажном мраке. Чем дальше уходила она в море, тем сильнее швыряли волны утлую скорлупку, и поэты заботливо придерживали живой (надо полагать!) груз, чтобы он не бился о скамьи. Наконец лодка остановилась. Тогда символическая троица дружно ухватилась за сверток и начала переваливать его через борт. Вдруг поэтесса воскликнула:

— Стойте!.. Что вы делаете!

Дрожащими от волнения пальчиками она сняла жука, лохматыми лапками уцепившегося за холстину.

— Навозничек… — ласково зашептала она. — Ведь живая тварь…

— Есть в этом нечто языческое… — бормотнул младший.

А старший выдал импровизацию:

— О жук овальный, орбит оптический оригинал, ориентированный Орионом, Олимпу ораторию органь! — и подбросил жучка вверх.

Жук со звоном взвился ввысь, в то время как сверток с живым грузом быстро опускался вниз: поэт-летун предусмотрительно успел сунуть в него камень. Так поглотили морские волны Икара Второго — ибо он, как и его предшественник, необдуманно вторгся в неизведанные и одним поэтам подвластные сферы. Разве не захватил он в это рискованное путешествие пары скрепленных воском крыл? Разве не утратил во время полета здравый смысл и чувство самосохранения? Разве не ослепила его жажда победить стихию? И разве тело его не приютила та же морская пучина?

Уже светало, когда наша троица возвратилась на берег. Их и тех, кто ждал на берегу, охватило трогательно-светлое чувство: ну не само ли небо послало им Икара Второго, чтобы они вновь ощутили духовное единство, пережили катарсис, как бы превратившись в жрецов и весталок у священного жертвенника Аполлона, на который только что возложили самую великую и осмысленную жертву? Наконец-то и они подкрепили свои слова делами, свершили нечто конкретное! Ибо кто сочтет, скольких поэтов поглотило море рационализма и меркантилизма, но ныне пробил час мести! Пройдут десятилетия, столетия, может, тысячелетия — пусть и памяти о них самих уже не сохранится! — но в один прекрасный день морские волны вынесут на берег человеческие кости с прикрепленными к ним крыльями и оплавленным воском на перьях… О поэзия, матерь Икара, ты была и будешь права!.. Охваченные экстазом, поэты тут же, кольнув острым стилом, с которым никто из них никогда не расставался, безымянный палец левой руки, обмакивали, за неимением чернил, кончик стила в собственную кровь и на собственных же ладонях писали стихи об Икаре, только об Икаре и его расплавленных солнцем гордых крыльях…