Варрава

Впрочем, была одна минута, когда Нерон, как бы образумившись от диких фантазий, начал вдруг делать приготовления к походу против мятежников. Повелев обоим консулам удалиться от занимаемых ими должностей, цезарь объявил, что отныне примет на себя одного все их обязанности и в качестве римского консула поведет лично войско против возмутившейся Галлии. Но то была лишь минутная вспышка, и воинственная маска полководца очень скоро спала с лица изнеженного императора. При этом и самые сборы его к военной экспедиции были отмечены тою же печатью буффонства, как и вообще все его действия за последнее время, и выказывали лишь его тщеславие актера, безумие и развращенность. Так, делая распоряжения о необходимых для предполагавшегося похода повозок, он заботился, главным образом, об изготовлении особых фургонов для перевозки различных инструментов и вообще принадлежностей сценических представлений, а также приказал одеть по-мужски и снабдить секирами и щитами тех женщин, которые должны были находиться в имевшей сопровождать его свите, чтобы придать им вид амазонок. А между тем, все кругом с каждым днем яснее давало чувствовать императору, что власть его исчезла — могущества не стало. Так, когда он потребовал, чтобы городские трибы, еще раз присягнув ему в верности, вступили в ряды ополчения, то на его призыв откликнулось такое небольшое число охотников стать под его знамя, что Нерону пришлось вменить в обязанность домовладельцам поставку известного числа рабов с каждого дома. К тому же, Нерон в это время постоянно мучился язвительными намеками и другими оскорблениями, выражавшимися в злых насмешках над его наездническими и артистическими подвигами, какими тешилось римское остроумие, покрывая ими выставленные в публичных местах изображения цезаря. Но этим не исчерпывался весь ужас его положения: в больном воображении его создавались разные грозные видения, в которых суеверный ум его видел предзнаменования, казавшиеся ему одно зловещее другого и мало-помалу приводившие, — повергая его то в ужас, то в мрачное отчаяние, — к полному разрушению и без того уже сильно расшатанную нервную систему. Не менее цезаря суеверный Рим, со своей стороны, между тем, ловил все, в чем можно было видеть недобрый признак для императора. Так, с затаенною радостью было замечено то обстоятельство, что при чтении неронова манифеста против мятежников в зале заседания после слов «справедливая кара не замедлит постичь преступников» раздался единодушный взрыв рукоплесканий со стороны всех сенаторов; между прочим, припомнилось и то, что, декламируя в последний раз на сцене, Нерон избрал трагедию «Эдип в изгнании» и что последними произнесенными им при этом словами был знаменательный стих: «Жена, отец, мать — все вместе повелевают мне умереть».

А между тем, прояви Нерон хотя бы некоторую энергию, воспрянь он духом и вооружись мужеством своих доблестных предков, он мог бы еще спасти себя. Но откуда было взять ему, рабу низких страстей и болезненно извращенного воображения, мужества и энергии среди презренной толпы своих, не менее его развращенных, царедворцев? Был ли среди них хотя бы один, кто бы мог или захотел помочь стремглав летевшему в пропасть цезарю стряхнуть с себя малодушную трусость и действовать с должною энергиею или мужественно умереть?

Таким образом, Нерон, возлежа, однажды, за ужином в кругу некоторых своих друзей, получил, наконец, известие, что все отшатнулись от него: Оттон восстал против него в Лузитании, Клавдий Мацер в Африке, в Сирии более или менее открыто Веспасиан. При таком известии Нерон, словно ужаленный, вскочил из-за стола и, не помня себя от бессильной злобы, начал метаться из угла в угол, после чего, подойдя к столу и схватив два драгоценных хрустальных кубка, бросил их и разбил вдребезги о мраморный пол.

Наступил час расплаты. Второпях отправил Нерон несколько верных отпущенников своих в Остию с приказанием, не медля ни секунды, приготовить флотилию для выхода в море. Скорейшее бегство из Италии в первую минуту представилось ему вернейшим средством к спасению. Обратясь затем к некоторым военным трибунам и центурионам преторианских когорт, он начал осведомляться, не желают ли они быть его товарищами в бегстве. Но в ответ на свой запрос ему пришлось выслушать от кого прямой отказ, от кого вежливую отговорку, а от одного просто замечание: «Неужели тебе так трудно взять да и умереть?» Что же касается самих префектов преторианского лагеря — Тигеллина и товарища его по должности Нимфидия — то эти, как один, так и другой, бессовестнейшим образом изменили цезарю, беспрерывно осыпавшему их своими милостями и вознесшему обоих из ничтожества на такую высоту. Что ему было делать? Уж не лучше ли всего предстать ему в костюме трагика и в виде смиренного просителя пред парфянами, а не то и перед самим Гальбою, и постараться своим искусством великого трагика разжалобить их до слез? Но нет, будет много лучше, если, закутанный в траурный плащ, он выйдет на форум и, став перед рострою, будет со слезами молить римлян предать забвению все прошлое, а в крайнем случае выговорить себе хоть префектуру в Египте. Этот последний план до того улыбнулся Нерону, что он тут же написал речь, которую предполагал произнести при этом случае перед народом и которая была найдена после его смерти на его письменном столе. Но тут представилось Нерону другое сомнение: как бы чернь не разорвала его на части раньше, чем успеет он пройти расстояние, отделявшее форум от дворца? И, отложив свое решение на этот счет до другого утра, он потребовал к себе Локусту, от которой запасся отравою, и затем перешел в свою опочивальню.

Глава III

После первого своего ответа перед судом цезаря, апостол Павел, оправданный по обвинению в распространении смут и духа мятежа среди народов и племен Малой Азии, был отведен обратно в мамертинскую темницу, откуда, сам оставаясь по-прежнему невозмутимо спокоен и ясен духом, хотя смерть уже и стояла у его дверей, старался вдохнуть в тех, кого любил, такую же горячую веру и несокрушимое мужество, какими был сам проникнут. Так, узнав, что Тимофей, упав духом, грустит в разлуке с ним, а побуждаемый отчасти собственным, очень естественным желанием еще раз перед концом повидать дорогого друга и сотрудника-пионера на Господней ниве, он написал к нему то трогательное послание, в котором мы имеем его последнюю грамоту. Ободряя его и увещевая бодрствовать, чтобы не овладел им дух уныния, он вместе с тем советует ему приехать в Рим и разделить с ним страдания. «Постарайся прийти ко мне скоро, — писал он ему, — постарайся прийти до зимы. И когда пойдешь, принеси фелонь, который я оставил в Троаде у Карпа, и книги, особенно кожаные». В темнице было холодно и сыро, и старый плащ, собственноручно им сотканный из черной волны коз родного края, столько раз покрывавшийся белою пылью римских улиц, столько раз пропитывавшийся соленою влагою то Тавра, то Адрия, был бы для старика и здесь на каменном полу тюрьмы порядочным комфортом. Медленно тянулись в своем томительном однообразии часы сурового заточения, и старые книги, из которых многие были им читаны и перечитаны, помогли бы узнику коротать время одиночества. «Марка возьми и приведи, — писал он дальше, — ибо он мне нужен для служения». Из Британии к апостолу писал Пуденс и жена его Клавдия, которые, предполагая, что Тимофей в Риме, и ему в своем письме слали привет, а св. Павел, в своем послании к возлюбленному сотруднику, передает ему привет молодой четы, равно как и пресвитера Лина, приславшего апостолу письмо, продиктованное им уже перед самой кончиною. Затем, говоря о себе, апостол высказывает полную готовность расстаться с земною жизнью: «Подвигом добрым, — говорил он, — я подвизался, течение совершил, веру сохранил, а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный, и не только мне, но и всем возлюбившим явление Его». Припоминая, может быть, как уже перед самым последним издыханием и Сенека и благородный Пэт Тразея брызгали своею кровью в виде возлияния в честь Юпитера Освободителя, апостол в этом же послании пишет следующие знаменательные слова: «ибо меня уже приносят в жертву, и время моего отшествия настало».

Грустил ли при этой мысли апостол, унывал ли? Нет, в своей несокрушимой вере в Господа душа его была полна светлой радости.

Подоспел ли Марк, пришел Тимофей ранее, чем скрылся «белый парус его души, обогнув туманный мыс смерти»? Нет. Марк в то время находился в Александрии, Тимофей же, получив его последнее послание, поспешил в Рим, но, увы! опоздал. Апостол не ошибся, когда писал, что настало время его отшествия. Призванный отвечать, за отсутствием цезаря, перед лицом его наместников Гелия и Поликлэта, на второй пункт сделанного против него обвинения — пункт, уличавший его в исповедании христианства и в ревностной пропаганде религии, запрещенной под страхом смертной казни новым узаконением императора Нерона — апостол не только не отрицал справедливости такого обвинения, но был, казалось, счастлив своею виною. Его тут же приговорили к смертной казни, которая и воспоследовала бы немедленно, если б Нерон еще раньше, в одном из своих писем из Греции к Гелию, не высказал желания еще раз повидать апостола, чтобы, прежде чем утвердить своею подписью его смертный приговор, предложить ему еще некоторые вопросы относительно нового учения.

Суть же дела заключалась в том, что Нерон, который в своих полубезумных порывах всю свою жизнь провел в том, что ударялся или в одно, или в другое, не зная сам, чем успокоить так часто овладевавшее им болезненно-беспокойное настроение, за последнее время был обуреваем исключительно одним страстным желанием поднять завесу, скрывавшую от него будущее, и вопрошал для этого то различных волхвов и астрологов, то прибегал ко всевозможным заклинаниям, пока, наконец, надумал обратиться по этому поводу к христианам, которых считал, разделяя в этом общераспространенное в то время понятие о них, очень сведущими по части колдовства. Из числа уличенных в исповедании христианства дворцовых рабов, один только Геродион был пощажен, в период разгара неронова гонения на христиан, гневом императора отчасти в виду своих преклонных лет и своей многолетней безупречной службы, но еще более благодаря утвердившейся за ним репутации человека, обладавшего даром предрекать будущее, и Нерон, в один из тех тревожных дней, которые последовали за его возвращением из Неаполя после того, как до него дошло известие о восстании Виндекса, снедаемый желанием узнать, что ждет его в ближайшем будущем, потребовал к себе этого Геродиона. Однако, Геродион отказался почему-то отвечать на вопросы цезаря, который, взбешенный его отказом, обнажил свой кинжал и в пылу ярости уже было замахнулся им на старика. Но Геродион даже бровью не шевельнул, а лишь заметил цезарю:

— Убить меня ты не можешь, если б и захотел.

— Как так не могу! — воскликнул изумленный император и, нагнувшись, поднял кинжал, который выронил из рук при виде неустрашимости старика. — Не могу! Один удар — и тебя не станет.

— Нет, цезарь, не можешь, — возразил ему Геродион все с тем же невозмутимым благодушием. — Конечно, когда-нибудь я умру, в этом быть сомнения не может, но не таким образом и не от твоей руки умереть суждено мне.

— Уведите его, и пусть предадут его смертной казни, — приказал Нерон и, обратясь затем к своим приближенным, заметил: — Непостижимые они люди, это сумасбродные фанатики.

А между тем жажда его узнать, что готовит ему будущее, становилась с каждым днем все сильнее, в виду чего хитрый Симон Волхв уговорил цезаря обратиться к апостолу-узнику, уверив его, что Павел давно известен, как один из самых могущественных в мире волхвов.

Таким образом, апостолу Павлу еще раз пришлось стать лицом к лицу с Нероном. На этот раз, однако, его свидание с цезарем не имело ни малейшего официального характера, и Нерон принял его совершенно запросто в присутствии лишь двух-трех доверенных отпущенников и своего любимого раба, отрока Патрокла. Кроме двух легионариев, при Павле находился при этом Онезим. Нерон начал с того, что предложил апостолу несколько вопросов относительно тех темных деяний, в каких обвинялись вообще все христиане, и при этом еще раз не без внимания выслушал все те доводы, какие приводил Павел, как в опровержение гнусных измышлений, так и в доказательство честности и строгости правил жизни своих единоверцев. После этого Нерон предложил апостолу помилование и свободу, но под тем условием, чтобы он открыл ему будущее, на что Павел ему ответил, что будущее в руках Господа и что знать это будущее, если нет на то Его святой воли, никому из смертных не дано. Но Нерон, который все время, не отрывая глаз, всматривался с какою-то тревожною жадностью в лицо апостола, заметив, с каким состраданием смотрел на него Павел, убедился более прежнего, что будущее для него книга открытая, и приказал всем присутствующим при этом удалиться, за исключением Патрокла и старика вольноотпущенника Фаона. В эту минуту апостол Павел, обессиленный долгим затворничеством и чувствуя, что готов свалиться от изнеможения, обратился к Нерону с просьбою позволить ему опереться на плечо Онезима. Милостиво кивнув ему головою в знак своего согласия, император сказал ему при этом:

— Мне говорили не раз, будто твой Бог или твой Христос наделил тебя даром знать будущее и предрекать его людям. Ты знаешь, я нахожусь в настоящее время в значительной опасности. Со всех сторон восстали против меня мои легионы, а между тем астрологи сколько раз предвещали мне царство Иерусалимское. Мрак неизвестности окружает меня. Ты видишь, я прошу тебя, пойми, я, император, обращаюсь с просьбою к тебе, несчастному, осужденному на смертную казнь иудеянину, сказать мне, чего я должен ждать себе в будущем? Поведай мне, Виндекс ли восторжествует надо мною? Гальбе ли суждено взять верх и свергнуть меня с престола? Останутся ли мне верны мои преторианцы?

Буду ли я убит, или же жизнь будет мне пощажена? Ответь мне на все эти вопросы, и я не только помилую тебя, но и осыплю богатыми дарами.

— На это я отвечу цезарю словами одного древнего библейского пророка, — проговорил апостол в глубоком раздумьи, — даже если б полный дом серебра и золота предложил мне Нерон, то и в таком случае преступить волю Господню я бы не мог; Господнего же веления на то, чтобы я открыл тебе будущее у меня нет. Ни дары твои, ни богатства всей твоей империи мне не нужны. Или не думаешь ли ты, о! цезарь, что я боюсь смерти? Нет, смерть для нас, христиан, значит соединение с Христом, ибо Христос победил самую смерть.