Варшава

Старший говорит:

– Иногда свои бывают – хуже всяких рэкетиров. Раз у меня в группе умер мужик. Автобусная была поездка, через Брест. Только переехали границу – и все, кердык. Сердце слабое было. Плюс, видно переволновался еще на таможне. Ну, я что? Давайте, говорю, разворачиваться, раз уж такое случилось. А люди – ни за что. Деньги за путевку уплочены, как это назад? Говорил с ними, может, час, уговаривал. Типа, что там деньги, когда такое случилось. А они – все равно: поехали торговать. Ну и что вы думаете, пришлось сделать? В мешок полиэтиленовый положили его, и все три дня с собой возили.

Жора дремлет на кровати. Маргелов курит, стряхивает пепел в бутылку от польской водки. Старший обнимает Анжелу за плечи, негромко говорит ей:

– Мне эта Польша знаешь, сколько здоровья стоила? Я людей сюда вожу два года. Это – восемнадцатая поездка. Нормально, да? Хочешь посмотреть, какой я раньше был?

Он вытаскивает из кармана рубашки потертый загранпаспорт, открывает на последней странице, показывает. На фотографии – широкая толстая рожа.

– Ладно, ты особо не прибедняйся, – говорит Маргелов. – Машину взял – «пятерку»-новяк. Что, мало?

– Не мало…

– Ну так и не это самое. Я вон никак на видик не могу заработать – третий раз уже.

– Сам виноват – все проебываешь.

– Ай, сколько той жизни…

Старший выключает свет. Анжела садится на кровать старшего, снимает кофту. Мелькает черный лифчик. Старший стягивает джинсы-«мальвины», остается в «семейных» трусах и высоко натянутых носках. Спереди трусы оттопыриваются.

Жора храпит на кровати у окна. Маргелов ворочается во сне, неразборчиво бубнит.

Анжела стягивает колготки, бросает на тумбочку. На ней трусы черного цвета. Она и старший залезают под одеяло, возятся. Скрипит кровать.

У меня встает, я дрочу.

* * *

Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кто-то орет:

– Хули ты мозги ебешь? Я что, плохо объяснил?

Автобус стоит на обочине, у леса. Над шоссе – туман. По салону идут бугай в рыжей кожанке и дядька с усами, в пуховике.

Бугай выхватывает у Анжелы мятые «тысенцыи», считает.

– Сто пятьдесят, я сказал – сто пятьдесят.

– Я сто пятьдесят и дала…

Усатый подходит ко мне.

– Сто пятьдесят тысяч.

Я сую руку в карман, достаю деньги.

Спереди старший что-то говорит быку в вязаной шапке. Бык кричит:

– Не еби вола!

Я отдаю усатому деньги.

Старая тетка говорит бугаю:

– Да нет у меня, растратила все, внукам купила…

Он хватает ее сережку в ухе.

– Тогда это снимай, если бабок нет. Кому сказал?

Тетка роется в сумке. У нее дрожат руки.

* * *

Идем по базару в Белостоке – я, старший, Анжела и Жора. Ряды одинаковых павильонов. Обменники с вывесками «Kantor». Надписи на русском: «Джинсы», «Кожа», «Ангора». Старший говорит:

– Для себя покупать лучше в палатках, там дешевле. У этих только если оптом.

Вся палатка завешана джинсами. Я рассматриваю их. Рядом – еще одна компания русских. Толстый мужик обнимает за плечи тетку с короткой стрижкой.

– Ну что ты, как девочка? Зайди и померь.

– Ага, девочка, у нее уже тридцать четыре аборта было, – говорит другой мужик.

Они хохочут. Тетка заходит в палатку, снимает штаны, остается в красных трусах. На правом колене – большой пожелтевший синяк. Она натягивает синие джинсы.

Я показываю на черные джинсы «Cross», спрашиваю продавщицу:

– Иле то каштуе?

– Пятнасьце доларов.

Тетка снимает джинсы, отдает продавщице деньги. Полячка сует их в сумку на поясе. Я захожу в палатку, стягиваю грязные «ливайсы».

Старший говорит:

– Теперь баксы провезти через границу – и все, можно бухать.

Я спрашиваю:

– А что, нельзя вывозить?

– А, ну да – ты ж первый раз. Пшеки не хотят, чтоб вывозили доллары, им не выгодно. Им надо, чтоб мы здесь, у них деньги тратили… Так что могут доебаться. Прячь деньги хорошо, а то получится, что зря съездил.

Анжела спрашивает:

– А на личный досмотр часто вызывают?

– Тебя – обязательно. А вообще, кроме шуток, – могут вызвать любого. Но я вот сколько вожу – тьфу-тьфу-тьфу, такого не было. Поляки не любят грузинов, армян – черножопых, короче. Раз, помню, стояли на таможне в Бресте, и их приехал целый автобус. Мужиков всех – на личный досмотр, а баб – в гинекологический кабинет. И что вы думаете – нашли золотые цепочки, у мужиков – в резинках трусов, ну а у женщин, соответственно…

– Это неправда, ты сам придумал, – говорит Анжела.

– Ничего не придумал, все так и было. Хочешь – сама спроси у поляков, они тебе много чего расскажут.

В купе со мной – опять Люба с Валей и тетка помоложе, Алла. Ей лет двадцать восемь, максимум – тридцать.

Заходит поляк-таможенник – пожилой, толстый, с опухшей рожей. Мои баксы – в кармане новых джинсов, в пакете на дне сумки, под остатками товара.

Поляк открывает молнию, сует руку в сумку, достает пластмассовую миску, бросает назад.

– Баксы маешь?

Я качаю головой. Поляк лезет в сумку Аллы, вынимает скомканную газету, кладет на столик. Мы молча смотрим на него. Он разворачивает газету. В ней – шкурки сала, хлебные крошки и смятая голубая коробка «Tampax».

Он молча выходит, задвигает дверь купе. Алла скручивает газету, прячет в сумку.

Валя говорит:

– Это еще нормально. А то я раз ехала – одну женщину заставили развернуть каждую конфету в пакете.

Поезд останавливается на вокзале в Гродно. Алла говорит:

– Ну что, давайте, может, сложимся, отпразднуем поездку…

Валя кивает.

– Можно, вообще-то, расслабиться… Столько нервов эта Польша отнимает… Наверно, надо две, да?

– Да, две – самый раз, – говорит Люба. – А кто сходит? Может ты, Володя?

– Хорошо, схожу.

Соседки дают мне «зубров», я добавляю.

– Значит, две бутылки водки – простой, нашей, и какой-нибудь закуски, – говорит Алла. – Короче, сам разберешься.

По перрону ходят бабки, держат бутылки водки, пива, палки сухой колбасы, банки с квашеной капустой и вареной картошкой. Я покупаю банку капусты, банку картошки, хлеб и две бутылки «Столичной».