Варяг

Мстислава тоже вылезла из своего тихого угла и стояла над разверстою могилою ни жива ни мертва. Казалось бедной, что накажет ее суровый дядюшкин Бог и за неправду, и за грешные, непристойные дела. Что вскоре и она вот также, со сложенными на груди руками будет лежать в тесной домовине, не видя уже ни ласкового солнца, ни голубого неба над головой. И оттого хотелось Мстиславе плакать, да не просто плакать, а выть по-звериному. Обращала она свой взор в заоблачные дали, где по новой вере жил теперешний Бог, и молила о пощаде, о прощении для себя и своего ребенка. Была б ее воля, пала сейчас на колени и причитала в голос, только бы не наказывал ее Бог за зло, причиненное по недомыслию, да из простого бабьего желания быть желанною, любимой и счастливой.

Священник закончил отпевание. Домовину опустили в могилу и, засыпав землей, положили поверху гладкий памятный камень. Много позже местный каменотес высечет на нем слова. Иноземный лекарь попросит его об этом, и слова эти долго будут бередить сердца прохожих: «Упокой, Господи, душу фряжской девицы Лауры, коея, мало жив, оставила после себя токмо свет и доброту».

После похорон засобирались Ирина и Мстислава в дорогу. Но непогода задержала их отъезд. Как назло три дня подряд бушевала такая гроза, какой не видели в этих местах уже много лет. Мстислава, забившаяся по своему обыкновению в спаленку, могла думать лишь о том, что это Бог негодует на них. А молнии свергали беспрестанно, и гром грохотал так, что, казалось, небо обрушивается на землю. Ветер ударял в стены дома, будто желая добраться до его обитателей, выл в трубах, жутко, протяжно.

Мстислава лежала на постели, укрывшись с головой, и оттого не видела молний, однако при каждом ударе грома она вжималась всем своим отяжелевшим телом в перину и думала, что это последний удар, что сейчас она погибнет от грозной небесной кары. В вое ветра слышались ей то стоны умирающей женщины, то плач младенца. Такого страху натерпелась Мстислава за эти дни, что, подойдя к зеркалу, увидела в своих черных, как вороново крыло, волосах белые пряди.

Через три дня гроза прошла, умчалась куда-то вдаль. Небо стало голубым, чистым, словно и не бушевала природа, не гнул, не ломал деревьев ветер, не раскалывали небо молнии, не грохотал гром. С удивительной быстротой высушило солнце землю, стерев с лица земли последние следы бушевавшей грозы.

В тот же день, не успели Ирина и Мстислава закончить прерванные сборы, приехал Эрик.

Путь Эрика в Киев лежал как раз по его землям. Оттого и решил он прежде всего заехать домой, повидать Лауру и сына. Влетел в терем как на крыльях, кинулся наверх, в светелку, где обычно игралась с сыном Лаура и, не застав там никого, немало удивился. Пошел по терему, разыскивая любимую, да только теперь заметил, как непривычно тихо в доме.

Дурное предчувствие воскресло в сердце. Эрик оглянулся – позвать кого-нибудь и увидел вдруг мать. Не ожидал ее увидеть, аж отшатнулся, словно нечисть какая навстречу вышла. Ирина тоже опешила от неожиданности и отступила, прикрыв рот рукой. Позади нее Эрик к величайшему своему удивлению заметил Мстиславу, которая остановилась и смотрела на мужа огромными от страха глазами.

– Что вы тут делаете? – пересохшими от волнения губами вымолвил Эрик.

Ирина, хоть и стара была, но духом покрепче многих молодых. Она первая пришла в себя и заговорила с сыном ласковым, печальным голосом.

– Беда случилась, сынок. Большая беда. Мужайся, сын, ведь все мы в руках Божьих!

Эрик молчал, только желваки заходили на скулах.

Ирина выждала немного и продолжила:

– Пока не было тебя, заболела Лаура.

– Чем? – не выдержал Эрик. – Да где она, где?

– Падучая лихоманка на нее напала и в три дня свела в могилу... Уж и схоронили мы ее.

Эрик покачнулся, ноги его подкосились. Казалось, что он сейчас рухнет на пол, но, оперевшись о стену, Эрик устоял, только побледнел страшно.

– Что ж это? Как? – только и смог выговорить он.

– Недолго она, голубка, страдала. Прости, что не дождались тебя. Но сам видишь: погоды жаркие стоят. Все чин чином сделали, священника призвали из Киева. И Владимир, сын твой... с ней в одной могилке.

Эрик, казалось, не расслышал последнего предложения, сказанного матерью. Он смотрел на Ирину и жену невидящими глазами и губы его шевелились, силясь выговорить что-то.

– Сын, с сыном-то что? – наконец удалось ему немного совладать с собой.

– От матери заразу подхватил, – ответила Ирина, утирая слезы.

Эрик более не сказал ничего. Он опустился на стоящую возле стены лавку и уронил голову на грудь. Мать попыталась успокоить его, что-то еще сказать, но Эрик замахал рукой, отгоняя ее, как навязчивую муху.

Весь мир, казалось, обрушился. Смерть Лауры перечеркнула прежнюю, пусть непростую, но все же счастливую жизнь, и теперь впереди маячила перед Эриком лишь пустота, наполненная невыносимой тоской.

Перед глазами его стояла Лаура, такая, какой была она при жизни. Вся их недолгая совместная жизнь проходила перед мысленным взором Эрика: вот Лаура, совсем еще незнакомая, стоит по щиколотку в волнах, с брызгами накатывающих на берег. Это Константинополь, здесь привела их друг к другу судьба. Вот любимая в Киеве – зябнет холодными зимними вечерами и жалуется на то, что в этой стране никогда не бывает тепло. И Лаура последних дней – счастливая, поздоровевшая, светящаяся изнутри спокойствием и непрестанной радостью... Воспоминания одолевали, и не было никакой возможности приглушить эту рвущую мозг боль.

– Хозяин, а где жена моя? Где бабка, Дар? Слуги куда все подевались? – вдруг раздался голос.

Эрик оглянулся. Возле двери стоял Плишка с удивленным и в тоже время испуганным лицом. Увидев, в какой скорби пребывает господин, Плишка испугался еще больше.

– Что с тобой, хозяин? – кинулся Плишка к Эрику. – Что здесь приключилось?

– Лаура умерла, – еле ворочая языком, произнес Эрик и сам ужаснулся тому, как звучат эти слова. – И Владимир... – и, закрыв лицо руками, зарыдал страшно, в голос, без слез.

Плишка остолбенел. Неладное почуялось ему сразу, как только въехал во двор. Пусто вокруг, тихо как-то... Да только куда ж подевалось его, Плишкино семейство? Хоть и скончалась хозяйка, упокой Господь ее безгрешную душу, Преслава должна была быть в тереме неотвязно, до распоряжения хозяина. Снедаемый беспокойством, насилу дождался Плишка, когда господин одолеет первый приступ горя. А дождавшись, пал на колени умолял его призвать того, кто распоряжался здесь все время.

Эрик, согласно кивнув, призвал к себе мать.

– Сынок, когда мы приехали в твой дом, то не знали, что случилось с Лаурой. Она слегла в один день, и первый припадок прилучился с ней за трапезой. Мы, грешные, помыслили, что лихие люди решили извести ее. А кто кушанья готовил, кто на стол подавал? Преслава эта, да сродственница ее. Потому повелела я держать их до разбора дела в чулане, под охраной. Сейчас-то уж поняла я – падучая у Лауры была, не травили ее. Прости, коль не угодила чем, как лучше хотела...

И Ирина снова заплакала, причитая так горестно, что Эрик ни на минуточку не засомневался в ее словах. Он приметил горе матери и теперь раскаивался в недобрых чувствах к ней – родной все ж человек, понимает, как тяжко ему сейчас!