Варяги

Блашко только зубами заскрипел. Теперь жди, всю вину за призыв бодричей на него свалят. А может, уже и свалили. Может, в Новеграде от его хором только брёвна валяются.

Затаив злобу и на бодричей, и на своих, возвернулся Блашко вместе с дружиной в Новеград. Ни с кем словом не перемолвившись, заторопился к своим хоромам. Целыми и невредимыми встретили они его. Малость отлегло от сердца. Громко стукнул в тяжёлые, из еловых плах набранные, ворота. Злобным лаем отозвались кобели. Рассвирепел: ах, нелёгкая вас возьми, на хозяина лаять!

— Отворяй, сучьи дети! — гаркнул и ещё раз, уже ногой, стукнул в ворота.

— Сейчас, хозяин-батюшка, не сердись, — услышал Блашко дребезжащий голос старого дворского челядина. Слышно было, как он с натугой возится с запорным брусом, вполголоса разговаривая сам с собой.

Наконец ворота со скрипом отворились. Согбенный, узкоплечий дворский в облезлом заячьем треухе низко согнулся перед хозяином, пытаясь, до предела вывернув шею, заглянуть в лицо ему и торопливо приговаривая:

— С благополучным возвращением, батюшка, уж мы заждались тебя, соскучились...

— Чего зенки-то лупишь? — прикрикнул на него Блашко. — Соскучились, — передразнил он дворского. — Робить, так вас нету... Почему ворота скрипят? Рук нету, чтобы подмазать? Не своё, дак... Вона двор лебедой зарос. Прохлаждаетесь! — заорал он на старика и даже замахнулся, но вид съёжившегося покорно-безмолвного дворского на миг утишил злобу. Старейшина опустил занесённую руку, плюнул с досадой себе под ноги и зашагал к высокому, затейливо изукрашенному резьбой крыльцу. Уже на ходу, всё ещё обращаясь к дворскому, прокричал:

— Только жрать умеете, корми вас, беспутних, а толку...

С крыльца сбегал старший сын — Олекса. Под стать отцу — высокий, с длинными руками, тёмным пушком по щекам и подбородку. Одетый в дорогую шёлковую рубаху, подпоясанную цветным пояском с кистями, он, остановившись в двух саженях от отца, низко, в землю, поклонился ему. «Ишь, вырядился в буден день», — всё ещё с неостывшей неприязнью и в ожидании неминуемых неприятных известий подумал Блашко.

— Ну, как вы тут без меня? — глядя в сияющее радостью лицо сына, спросил он хмуро. — Все ли подобру-поздорову?

— Всё добре, батюшка, — поспешно ответил Олекса. — Все живы, здоровы, тебя заждались...

— В хозяйстве порухи никакой нет? — нетерпеливо прервал сына Блашко.

— Великой-то нет, — по-отцовски нахмурил широкие брови Олекса. — Вот только дён десять назад прибредали смерды из Залесья, оголодали, грят, просили хлеба. Заморозком жито у них побило, поля пусты. До осени не протянут, а к зиме помирать собираются...

— Дал хлеба-то?

— Да нешто я дурак, батюшка, без тебя таки дела вершить? И приучать смердов не след. Где то видано, чтобы в лето житом ссужать? На ягодах да грибах переживут, не перемрут...

— Разумный ты, гляжу я. В Залесье небось не сплыл, своима очами не глянул? А разбегутся смерды, то на пользу тебе будет? — Новая волна неудовольствия, теперь уже на сына, накатила на старейшину.

— Так, батюшка, ты сам николи... — попытался оправдаться Олекса.

— Я, я! — поднял голос Блашко. — Разуметь надо, когда смерда со двора гнать, а когда добрым словом пригреть. Вырядился в буден день, а того сообразить не может. Это когда ж в середине лета смерды хлеба просили? Знать, нужда крайняя придавила. А ты? — И, остывая, махнул рукой. — Мать-то где?

— В светёлке была, — расстроенно ответил Олекса. — Должно быть, сейчас выйдет...

— Выйдет... — передразнил сына Блашко. — Ты-то ладно, а она, дура старая, нешто сообразить не могла?

Сын промолчал. Лицо его полыхало густой краской стыда. Блашко тяжело поднялся на крыльцо. Из сеней донеслись знакомые всхлипывания торопящейся жены. Блашко окончательно поверил: он дома, все невзгоды дурацкого похода к бодричам позади, всё хорошо — сам возвернулся цел, хоромы на месте, добро в сохранности. А как оно впереди будет — заглядывать не ко времени. Отдышаться надобно да оглядеться.

Больше двух седмиц безвылазно просидел Блашко в хоромах. Всё ждал: новеградцы вспомнят о его пути к далёкому острову Руяну и навалятся скопом, призовут к ответу, растащат загребущими руками нажитое. Коли только в Волхове купаться заставят — полбеды. А как на старости без своего угла остаться придётся?

Сын в подробностях рассказал, как обошлись новеградцы с другими старейшинами и как Олельку посаженным избирали. Вишь, когда ему пригодилась ватага сыновья. Ну, Олелька, сам выплыл и Вадима наверх поднял. Хитёр. Век живи, век учись.

Затаился Блашко, и, хотя просыпался с петухами, не торопился, как бывало, спускаться в подклеть, подгонять дворских. Восход солнца заставал его у слюдяного окошка в верхней горнице. Оттуда хорошо было видно вокруг. Натужно, не успев отойти от вчерашней маеты, просыпался двор; озабоченно проходил-пробегал по нему Олекса; нехотя, помахивая ремёнными короткими кнутами и позёвывая, выезжали со двора возчики; шли через росный лужок, подхватив руками подолы сарафанов, к задним дворам бабы с подойниками.

Привычные хозяйские заботы накатывали на старейшину, забывалось гнетущее ожидание, хотелось сойти вниз да шугнуть нерадивых, чтобы поворачивались живее. Уже и поднимался он было со стульца, торопливо делал шаг-другой к двери, но невольно приходило на ум: ты только голос подай, вмиг набегут, разором разорят, пеплом по ветру пустят.

Дни тянулись, как нитка из кудели, — неторопливо и надоедливо. От гнетущего безделья уже и бояться перестал Блашко. Да и новеградцы словно забыли о нём, будто и не жил рядом с ними старейшина Блашко, призвавший бодричей на землю словен. Не до того им стало, что ли? Из рассказов сына, ежедневно бегавшего на торжище, старейшина знал, что разговоры о Рюрике не утихали.

«Стало быть, и обо мне языками треплют, — думал Блашко. — Ждать надобно гостей, нелёгкая их возьми. А и те хороши, — с неприязнью вспоминал о дружках-старейшинах, с кем в одну голову думу думали о приглашении Рюрика. — Знают, что возвернулся, а носа не кажут. По селищам поехать, что ли? А вдруг тем временем и нагрянут? Хозяина не найдут, на хоромах отыграются...»

Томился неизвестностью Блашко, гадал: чем вся эта кутерьма закончится? Прикидывал: и так не хорошо, и этак не лучше. Ко всему прочему, и словом не с кем перемолвиться. С Олексы какой советчик. А о жене и речи нет — по теперешнему уму, да пропади пропадом и вено [28] за неё! Как с первого дня дурой неразумной себя показала, такой и на всю жизнь осталась.

28

Вено — здесь: приданое за невесту.