Варяжский круг

Место, куда они вскоре пришли, называлось – птохотрофий. Игрец удивился тому, что Кбогушествич привел его именно сюда, потому что птохотрофий – это приют для нищих. И спросил старика, не нуждается ли он в другом жилье или в деньгах. Но тот ответил, что птохотрофий – самое чистое место во всем полисе, здесь дьявол меньше всего искушает человека, ибо дьяволу легче совращать в роскоши, чем в нищете. Тому же, кто истинно верует, деньги ни к чему, ведь всякий истинно верующий ему брат и всегда отнесется к нему по-братски. И Кбогушествич поведал игрецу о том, что ныне в Царьграде сошлось великое множество братьев-богомилов и со дня на день они печальным шествием помянут кончину ересиарха Василия. Старец не принял той горсти номисм, что давал ему Берест, но просил игреца, чтобы он помнил про учение богомилов и не верил всякому, кто кричит: «Ересь! Ересь!» Как ни назови истину, она истиной и останется. Хула же осквернит уста хулящего.

Ноги сами понесли игреца к дому Димитры. И когда он уже подходил к нему, на город опустилась ночь. Дверь распахнулась перед игрецом, едва он протянул к ней руку. Светильники внутри дома были погашены, поэтому Берест с большим трудом сумел рассмотреть, что перед ним стоит Димитра. И он, ступив внутрь, привлек ее к себе. Поначалу игреца смутило то, что Димитра была обнажена, но он не подал виду. Только внезапное вос-поминание о ее умении любить огнем полыхнуло в его душе.

– О Панкалос! – сказала Димитра, едва касаясь устами уст игреца. – Целые ночи я провожу у двери, ожидая тебя. Я стою и прислушиваюсь к шагам. А сегодня услышала твои шаги. Но ты прошел мимо. И безумие охватило меня – мне захотелось танцевать, и я танцевала. Одна в темной комнате. Но это был танец для тебя. И танцевала я так, будто ты смотрел на меня. Сегодня я поняла, что мое жалкое тело красиво только тогда, когда на него глядит мужчина. О, как красива я была, когда на меня глядел ты, Панкалос!..

Игрец чувствовал жар на ее щеках. И дыхание ее было чистым и жарким, и от тела исходил нежный запах благовоний.

– Но вот – о чудо! – я опять слышу твои шаги… Я хочу слышать их каждую ночь. И каждую ночь хочу танцевать для тебя, чтобы ты видел мое тело, чтобы я была прекрасна. О Панкалос!

Касаясь губами ее шеи, игрец ощущал биение крови в ее жилах. И руками он слышал биение ее сердца.

– Ты прекрасна!..

Берест слышал удары сердца отовсюду: из-под ног и с потолка, и из темного угла возле очага, и от двери, и еще оттуда – из-под оконца, где в непроницаемой мгле скрывалось низкое скрипучее ложе. Но это уже были удары его сердца. Кровь в теле игреца как будто вскипела и хлынула в голову, и зашумела там, перепутав все мысли. Только уста не сбивались, твердили прежнее:

– Ты прекрасна, прекрасна!..

И Димитра говорила ему много нежных слов. Но речь ее была быстра и сбивчива и часто срывалась в еле слышный шепот, в шевеление губ, пойманных губами. Поэтому игрец мало что понял из сказанных слов. И он всегда плохо понимал греков, когда те торопились сказать. Слухом его в этот час были руки, и он слышал ими, что желание переполняет гибкое тело танцовщицы. И вот уже это желание прорывается из груди тихим стоном и обрывками молитвы, и плоть, уставшая ждать, готова взбунтоваться… О! Димитра читает молитву! И лицо ее обращено к небу, и слезы катятся из глаз. Голос Димитры полон трепета, а слова просты: пощади, Господи, пощади! не замути разума, не отними любви! не могу устоять, Господи, перед грехом, нет сил для жизни праведной! люблю, живу! о, сладостно… каюсь!.. А дальше бред, бред… И они оба безумны. Вечный лунный луч им становится покрывалом. И соединяется плоть с плотью. Такие простые слова: «И будут два одной плотью…»

– О Димитра!..

Потом Димитра натирала тело игреца маслами и говорила, какое красивое и сильное у него тело. Но игрец не верил, что до него здесь были только слабые и безобразные. Игрец Думал, что она всем говорит так, и удивлялся тому, что его это не тревожило. Ему было хорошо, ему хотелось лежать так, под мягкими пальцами Димитры, много-много лет и слушать ее речь. Бересту нравилось, когда Димитра говорила медленно, он думал, что ее голосом и на ее языке говорят друг с другом ангелы на небесах. С особым чувством и ласкающим слух придыханием Димитра произносила слово «агапо». Слово это в ее устах звучало как заклинание, и ни одно из всех остальных, произносимых ею слов, не содержало в себе столько смысла. Всё в ее речах сводилось к любви. И кроме любви в мире была только смерть. Не одно – так другое. Середины не было. И каждый танец Димитры являл собой любовь, которой она жила и которую она знала.

Еще Димитра расчесывала его волосы и восхищалась их желтизной. И спрашивала, не увезет ли ее Панкалос в свою дикую Русь, в Киаву [32] . Там, слышала она, хорошо живется грекам: в храмах служат по-гречески, в домах копят греческую утварь, носят греческую одежду и даже благовониями пользуются греческими, а люди там просты, не развращены. Говорила Димитра, что плохо ей в Византии, – холодно душе, ищущей любви, и одиноко чистому сердцу. Говорила, что грязна Византия и порочна и в ней человек человеку волк, брат брату не подмога, а друг завистник другу… И тут же на другую сторону зачесывала Димитра волосы, игрецу. И говорила обратное: дескать, нет земли лучше греческой, и богаче Полиса нет полиса, и песни самые красивые – греческие, и женщины самые нежные – здесь.

32

Киава – греческое название Киева

– Видел ли ты, Панкалос, чтоб хоть одна северянка танцевала лучше меня и чтоб гибкостью меня превосходила?

– Не видел, – признавал игрец.

Но Димитру не радовало это признание. Она уже говорила о ненависти. Димитра ненавидела власть. Чиновник, старый сладострастник, показывающий нечто малолетней девочке, – вот власть Византии. Чиновник, халвой приманивающий ребенка к себе в постель, – вот опора Византии…

– Послушай, рус Панкалос, если я начну заговариваться, ты останови меня, ты скажи мне тогда что-нибудь о любви.

– Я скажу.

Димитра легла возле Береста и горячо зашептала ему вухо:

– Мне суждено обратиться в ангела. Бог простит мне мои прегрешения. Он даст мне блаженство и призовет к себе. И являлось о том знамение. Расскажу тебе…

И Димитра рассказала.

Много было нищих и калек, и больных. Они хотели есть, но не имели еды. И просили императора Алексея накормить их. И дал Алексей деньги из казны и сказал тридцать дней кормить голодных в птохотрофии. Волю Алексея исполняли в точности – варили для голодных большой котел кашки. День кормили, два кормили… Но не хватало кашки всем, кто хотел. И сказал кто-то в толпе: «Иисус пятью хлебами пять тысяч накормил! Попросим его – не оставит нас!» И все вознесли руки к небу и просили у Христа хлеба. Но не упал хлеб с небес; а пришел по улице малый ребенок. Видно, долго шел – устал. Сел ребенок в стороне, и заметили его и сказали: «Будто ангел!» Это было в третий день – сколько бы ни приходило в тот день голодных, всем хватало кашки. Сотня за сотней уходили тысячи, держа в пригоршнях еду, а котел все не пустел. И вот наступил поздний час, когда не осталось ни одного голодного, люди отошли в сторонку. Тогда ребенок поднялся с камня и приблизился к котлу, и тоже подставил ладони. Слуги птохотрофия заглянули в котел и увидели, что на самом дне его еще осталось чуть-чуть кашки. И сказали они: «Услышал голодных Христос, прислал им ангела!» После того всех кормили досыта двадцать семь дней…

Замолчав, Димитра долго лежала без движения – так долго, что Берест подумал, будто она уснула. И посмотрел на нее. Он увидел, что глаза Димитры открыты и полны слез, и устремлены к оконцу, через которое проникал слабый свет. И подумал игрец о том, как набожны и легковерны все греки. Русы совсем не такие, русы до смерти бьются за сdоих идолов, не хотят принять бога единого.

Димитра сказала:

– Этот ангел долго еще жил в птохотрофии и чистил котлы – пока один чиновник не прельстился его несовершенными прелестями и не взял к себе… Вот какое было знамение!

Игрец заметил, что танцующая Димитра всегда была весела. Здесь же он увидел настоящую Димитру и понял, что веселье ее – показное. Но оттого в нем не убавилось любви.

– А под моим тюфяком живут мыши, – сказала Димитра. – И грызут его. Оттого на пол сыплется солома. Я очень боюсь мышей – серые остроносые твари, спутники чумы. Страшно!.. Но когда здесь со мной мужчина, мышей не слышно. Правда, это бывает редко. Чаще я лежу здесь одна и думаю о себе. Мое тело – такое гладкое, молодое, упругое, прекрасных форм – и никому не нужно. Даже материнство не посетит его. Я ночами лежу одна в темноте и плачу оттого, что никому не нужна. Время от времени приходит какой-нибудь мужчина, лучше многих – вот как ты, Панкалос, пресыщается моим телом и уходит. А я опять остаюсь одна и для кого-то умащиваю свое тело… – Она провела ладонями по полной, дрогнувшей от прикосновения груди, по животу и бедрам. – Я всегда среди людей, я всегда среди мужчин, но – о Господи! – как же я одинока! И мое одиночество порождает злость. Ты знаешь, что такое моя злость, Панкалос?.. Это собака одиночества. Она живет в моей груди и ночами кусает мою душу.

Еще Димитра сказала:

– Но я не жалею ни о чем и лучшей жизни не ищу. Я живу той жизнью, какой достойна. Господь испытывает меня – значит, так нужно. Я все стерплю – но только любя, любя…

И она просила игреца:

– Не оставляй меня, Панкалос, пока я не уйду сама. Мне будет хорошо в сонме ангелов, там я не буду так одинока!

На следующий вечер Берест нашел всю дружину у Иеропеса. Праздновали удачную покупку козьего пуха, которую посчастливилось сделать Ингольфу. Часть пуха уже сумели продать по выгодной цене. И теперь варяги прогуливали то, что удалось выручить.