Вас зовут «Четверть третьего»?

– Видел! Видел!

Дней через восемь группа Анатолия вернулась с восточного края долины. Обычное возвращение с результатами изысканий. Необычным было только поведение Анатолия: взбудораженный, порывистый, он жил точно в себе, отвечал невпопад.

В чем дело, от ребят узнать не удалось: сказали, что вышли на границу области, исследованной в 1958 году, прошлой экспедицией.

Может, этим и возбужден Анатолий?.. Я хотел было вызвать его к себе, но в это утро дело приняло другой оборот.

Федя Бычков работал на рации. Анатолий сидел рядом – они жили в одной палатке. Вдруг Федя сказал:

– Тебя не коснется?.. По асбесту…

Анатолий встал. В это время с берега донеслось:

– Держи, держи!.. Отпускай! О черт, еще!.. Теперь давай! Ого!..

На крючок кому-то попалась добыча и, судя по восторженному крику, солидная. Страстный рыболов Федя даже сквозь треск рации расслышал восторг в голосе кричавшего и не мог выдержать ни секунды.

– Прими! – крикнул он Анатолию, подавая карандаш, и одним прыжком выскочил из палатки.

Анатолий, еще в институте окончивший курсы радистов, сел у аппарата. С Бартанга радировали, что заболел один из участников группы, срочно требуется специалист по асбесту. Дмитрий Васильевич запрашивал, кого можно направить в помощь и как скоро это можно сделать. Анатолий записал слово в слово и дал ответ: «Выезжаю, ждите через десять дней. Анатолий Фрисман».

Когда возбужденный Федя вернулся с рассказом о рыбной ловле, Анатолий подал запись:

– Доложи Александру Гурьевичу.

Федя просмотрел запрос и ответ Анатолия, удивился. Этого он не ожидал, не мог предположить!

Потом возмутился;

– А поиски?..

– Без меня, – спокойно ответил Анатолий.

Это спокойствие совсем разозлило Федю, не сдержав раздражения, он повысил голос:

– Драпаешь?

Анатолий молча выдержал уничтожающий взгляд друга и вышел из палатки.

Весть о его отъезде всколыхнула всех. Пошли разговоры.

Анатолия осуждали. Всем казалось: осуществление мечты близко и такая выходка с его стороны неуместна; другие по секрету клялись, что усилят поиски, несмотря на работу, но Анатолий собирался в дорогу. Ирина Радская не без яда сказала ему:

– Я знаю, это она, Рая Аксенова, тебя перетянула.

И на мелодию «Маринике» пропела: «Да, да, никто не может их разъединить…» Но Анатолий, тот самый Анатолий, что болезненно переживал даже малейшую шутку, молчал. Тогда, подойдя вплотную, Ирина спросила:

– Ты что задумал?

Он вздрогнул, словно она коснулась сердца, но овладел собой:

– Выполняю приказ.

Это не удовлетворило Ирину, и она говорила всем и каждому:

– Тут что-то не так, чувствую – не так… Не надо его отпускать.

Но Анатолий собирался, не пустить его не было оснований: радиограмма лежала на моем столе. Он не стал ожидать лошадей, которые дня через четыре должны были прийти за собранными образцами, и одиннадцатого июля объявил, что выступает завтра.

Провожали его Ирина и я.

Он взял рюкзак с продуктами, термос и ледоруб.

– Зачем ледоруб? – спросила я.

– Может… понадобится, Александр Гурьевич, – ответил он, не поднимая глаз.

Мы простились, и он пошел из лагеря. Ирина некоторое время шла рядом, потом отстала и вернулась с глазами, полными тревоги.

– Он какой-то странный… Честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..

И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.

Лагерная жизнь потекла прежним порядком.

Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.

Геологическая карта покрывалась новыми значками.

Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.

В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.

Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…

Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.

А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…

Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.

К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.

А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться – спрыгнул на землю.

– Начальник есть? Кто начальник?

Я подошел.

– Что надо?

– Ваш? – спросил он, подавая термос.

Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.

– Где нашли? – спросил я.

– Там! – кивнул чабан на восток.

– Где – там?

– В речке Киик-Су…

Нас окружили ребята.

Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:

– Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..

Все колыхнулись ближе:

– Как Анатолия?

– Анатолия!.. – повторила Ира. – Это термос Анатолия!

– Как же… Если он ушел на запад!..

– Александр Гурьевич! – задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..

И она беспомощно, по-детски заплакала.

Все стояли пораженные.

– На берегу нашли, – сказал чабан. – Песком заносило…

Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:

– Открыли, а там – бумаги.

– Бумаги? – переспросил я. – Внутри?..