Ваш номер — тринадцатый

— Сильное, говоришь сотрясение? Да, беда! А главное, понимаешь, у меня весь день ну просто по секундам расписан. Как назло!

На том конце провода воцарилась ледяная тишина. И чтобы растопить этот лед, Зорин продолжал выписывать себе индульгенцию:

— Да и чего мне туда тащиться? Сама же говоришь: Сеич — в реанимации! А кто меня в реанимацию-то пустит? Будь я хоть редактор, хоть президент России! Чего мне там без толку за дверями закрытыми околачиваться? Лучше позвоню кому надо, организую, чтобы Сеича нашего из этой богадельни перевезли в хороший стационар!

Анабелла по-прежнему молчала. И он жарко заверил:

— А я его навещу! Как только врачи разрешат…

В трубке запели короткие гудки. Не то разъединило, не то Анабелла трубку бросила. Ну и черт с ней! Ладно, что там у нас запланировано на утро?

* * *

Через три дня дела у Сан Сеича пошли на лад, и его перевели из реанимации на неврологическое отделение. А спустя два часа к нему в палату уже впорхнула посетительница:

— Ну, здравствуйте, Александр Алексеевич! Ох и заставили вы поволноваться!

Сан Сеич лежал на самой дальней койке, подле окна. Завидев гостью, просиял, насколько это было возможно с его раздувшимся, синюшно-желтым ликом:

— Анабелла! Я так рад вас видеть! Хотя лучше бы — не в этих стенах…

— Да уж, стены не самые веселые! — Она оглядела обширную, на десять коек, палату, пропахшую кислым потом, дешевыми лекарствами и каким-то особым запахом телесного страдания. — Но это уж вы сами виноваты! Назначили девушке свидание, а сами ввязались в какую-то паршивую драку! Тоже мне, Брюс Ли нашелся! Полный эразм!

И посерьезнела, заговорила горячо:

— Ну зачем, диабло побери, вы полезли наводить справедливость? Вы что, не понимали, что эти толстомордые игуаны могут вас искалечить по самый Галапагос?

Палата сейчас пустовала, ее обитатели расползлись — пройтись по коридору, покурить в туалете или посидеть перед раздолбанным, едва фурычащим телевизором. Так что Сан Сеич со своей гостьей могли говорить, не понижая голоса и не опасаясь чужих ушей. Профессор вздохнул:

— Понимал. Все понимал, Анабеллочка!

— Так в чем же дело? — перебила она, опасно посверкивая глазами. — На подвиги потянуло? Надоело жить нормальной жизнью?

— Надоело, — повторил глухо Сан Сеич. — Надоело убегать.

— Куда убегать? — не поняла Анабелла. — От кого?

— От зла. От подлости.

Он произносил слова замедленно, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. И вдруг заговорил торопливо, взахлеб:

— Понимаете, мы — так называемые порядочные, совестливые люди — всю жизнь норовим куда-то юркнуть, спрятаться от окружающей грязи. Не только сейчас, вы вспомните советские времена, когда судьбу любого человека могло шутя поломать какое-то ничтожество из райкома.

Анабелла с изумлением смотрела на Сан Сеича. А того будто бы прорвало:

— Ну а что же мы, которые — «соль земли», «совесть нации»? Вопием? Протестуем? Ничуть! Крикунов еще товарищ Сталин перемолол в лагерную пыль. А мы себе нишу ищем такую особую — чтобы и в драку не встрять, и одежды свои сохранить белыми-незапятнанными! Вот так всю жизнь и прятались, как тараканы, в любую щель-отдушину. В альпинистские лагеря. В клубы бардовской песни. В геологические партии. Хоть к черту в суп, лишь бы — подальше от горкомов-райкомов, от номенклатурной сволочи. И без боя отдавали страну на съедение этой саранче.

Сан Сеич перевел дыхание. Он не говорил — он выплескивал из себя. Так выплескивается гной из набрякшего, застарелого нарыва:

— И времена-то, вроде, изменились. Райкомы позакрывались, а вокруг — все те же рожи. А уж воруют и грабят, как коммунистам и не снилось! И мы опять — в роли покорного быдла.

Он сгоряча махнул рукой, но тотчас скривился от боли. Переждал ее и продолжил:

— И там, в Таврическом, я вдруг понял: если сейчас опять смолчу, не дам в морду этому жлобу — значит так и помру смирившимся рабом.

Усмехнулся разбухшими губами:

— Знаете, Анабеллочка, это для меня было — как подвиг, как с гранатами — под немецкий «Тигр». Наверное, все же, я — трус. Но там, в парке, я стал трусом, который пересилил свой страх. И теперь мне легче!

Анабелла смотрела на немолодого уже человека с жутким, изуродованным лицом. Она вдруг поняла, чем ей с первого взгляда так понравился этот «лесной царь». И отчего все ширится трещина между нею и Зориным.

* * *

Назавтра она радостно влетела в знакомую уже палату, таща сумку, полную яблок и сладких йогуртов. На койке у окна сидел, сосредоточенно ковыряя в ухе, малокровный субъект с рыжей щетиной на впалых щеках.

— А где же?.. Где больной, который тут лежал вчера? — спросила, все еще улыбаясь, Анабелла.

— Нету его, — откликнулся хмуро обитатель соседней койки.

— А где он? Куда его перевели? — теряя терпение, переспросила Анабелла.

— Куда-куда! — протянул недовольно смурной сосед. — В морг его перевели, вот куда!

— Как — в морг? В какой, к диабло, морг? — голос ее осел, и она говорила еле слышно. — Я же вчера виделась с ним, и он шел на поправку.

— Вчера, может, и шел, — согласился смурной. — А сегодня утром вона куда ушел!

Но Анабелла, не дослушав его, уже летела искать заведующего отделением.

— Внезапное осложнение. Обширное внутричерепное кровоизлияние. Последствие полученной травмы, — устало пояснил ей заведующий. И спросил — совсем как санитар «скорой». — А вы кем ему будете?

— Женой буду, — сказала Анабелла и медленно повернулась к выходу.

Глава двадцать вторая Палач и пифагоровы штаны

Зорин с Пиф Пафычем сидели за столом, покрытым клетчатой клеенкой, и пили не спеша, душевно: Зорин — свой коньяк, а заслуженный чекист баловался мадерочкой и какой-то еще сладкой мутью. «Такому вурдалаку кровь лакать положено, а не эти сиропчики!» — хмыкал про себя Зорин, наблюдая, как тот сосет розовую настойку, жмуря блаженно глаза и причмокивая. А закусывал Пифагор свое приторное пойло почему-то вяленой таранькой: такой вот гурман!