Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие
Шрифт:
– Я теперь всегда свободна. А что?
– О-о-о!.. Уже упали духом?.. Все это преходяще. Так вы, значит, могли бы сегодня со мной встретиться? Нам нужны кой-какие сведения об этом Эльвове. Ох, и подвел же он вас!..
– Когда прийти?
– Да когда вам удобнее. Хотите – сейчас, хотите – после обеда.
– А вы меня надолго задержите?
– Да минут так на сорок. Ну, может, час…
Женя решила идти немедля. Быть может, наконец всёвыяснится.
Она, как вспоминает Павел, «постояла около кроватки спавшего после обеда младшего сына Васи… пожелала
– Дорогой мой Пашенька! Может быть, это последний наш разговор в жизни. И я хочу как на исповеди сказать, что я никогда не обманывала ни тебя, ни партию. Верь мне!..
Она… поднялась только тогда, когда сказала всё, что ей казалось необходимым. Мы долго стояли в прощальном поцелуе».
Павел подал жене пальто. Поправил шарф. Отомкнул дверь. И тут Вася, всегда спокойный при маминых отлучках, вдруг выбежал в прихожую.
– А ты, мамуля, куда? Нет, а куда? А я не хочу, чтобы ты шла…
Она смутилась. «Няня, – попросила, – возьмите ребенка…»
Щелкнул замок. Евгения и Павел покинули дом.
Майю они увидели на лестнице. Ни слова не говоря, падчерица жалась к стене, широко раскрыв голубые глазищи… Встретилась и няня Фима. Глянула Евгении в лицо. Перекрестила.
Ясный февральский день.
– Последний раз идем вместе, Паша, – молвила она. – Я государственная преступница.
– Женюша, если арестовывать таких, как ты, то надо арестовать всю партию.
– Иногда у меня и мелькает такая мысль. Уж не всю ли и собираются арестовывать?
Но вот и «Черное озеро». Подъезд. Тяжелая дверь…
– Ну, Женюша, – говорит муж, – ждем тебя к обеду…
– Прощай, Паша. Мы жили с тобой хорошо… – отвечает она.
Глава 3
Павел
1
Еще несколько часов провел он у «Черного озера»: может, дверь откроется и Женюша выйдет из страшного дома…
Не открылась.
Павлу не оставалось ничего другого, как отправиться домой. Дети спали. Он связался с Веверсом: что с Гинзбург?
– Она у нас, – ответил тот.
– Это что, всерьез и надолго?
– А это уж как получится! – хохотнул чекист.
* * *
А ночью пришли с обыском.
Ход жизни был предопределен: изгнание Жени из партии, его отставка, ее арест, обыск, шельмование и так – до конца. Каков он? Неведомо.
Распоряжался офицер НКВД Зотов, известный тем, что «почти всегда был навеселе, но никогда не терял способности организовать отличный прием гостя или гостьи. В его хозяйстве постоянно были вина и крепкие напитки». Павел Васильевич и Зотов знали друг друга с тех времен, когда последний служил в охране председателя республиканского совнаркома. Может, поэтому чекисты не стали обыскивать детскую. Но в других комнатах изъяли немало. Например – изданное для служебного пользования собрание писем Ленина Троцкому о волнениях в Грузии. Речь шла о жертвах. Тогда – в 1922 году – Ленин требовал отстранить Сталина от подавления беспорядков: Коба, мол,
«относится к категории поваров, способных готовить только ОСТРЫЕ БЛЮДА, что может принести неисчислимые бедствия»[8].Согласно новой картине мира, Ильич о вожде написать такого не мог. Тем более – «иудушке Троцкому». Изъять немедленно вражью книжонку! В мешок фальшивку! Долой!
В четыре утра закончили.
Разбудил Павла Вася… Рассказал, как скучает по маме. Что идет гулять. А вернувшись, будет ее ждать. И тут – телефонный звонок. Может, что-то о Жене? И впрямь. На проводе Веверс: запишите вещи и продукты, которые следует передавать подследственной. Отбой.
Отбой! Отбой всей прошлой жизни! Не-е-ет! Она же не виновна! Очень скоро ошибка вскроется! Вот когда всем, кто допустил этот бред, придется ответить! Ох уж эта «ошибка»… Скольким людям подарила она иллюзии и надежды. Скольких убила отчаянием и разочарованием.
Павел не думал, что горе его семьи – часть стратегии очередной переделки общества. Ждал: разберутся. Знал: берут и видных, и рядовых, но верил: сажают врагов, а ошибки исправят.
2
Как-то в дверь позвонили. Роза. Дочь друга – наркома Исхака Рахматуллина. Сказала:
– Ночью увезли папу и маму.
«Удивительное дело, – пишет в мемуарах Павел Васильевич, – сообщение не произвело на меня должного впечатления. Я принял его как обыденный факт. Что это было – бессердечие, эгоизм… или действие защитных сил организма, начавших… подготовку моей собственной персоны к подобной участи?»
– Квартиру вашу, вероятно, отберут, – сказал он Розе. – Оставайся.
– Спасибо. Буду жить у тети, – ответила двенадцатилетняя девочка и ушла.
«Как жаль эту девочку! Ведь у нас дочь за отца не отвечает, верно? Так почему она должна мучиться? – думал Аксенов. – И как жаль Исхака… Но если он не виноват, его отпустят… Так отпустят и Женю…»
– Мы не умели мыслить, – вспоминал Павел, – боялись мыслить!
Ни разговор с Лепой[9], ни «избиение» на партактиве, ни отрешение от поста предгорсовета не стали для него знаками предупреждения. Удивительно, но он был убежден: ему – честному коммунисту – ничто не грозит. В этом его убедил и нарком внутренних дел республики Петр Рудь, принявший Павла и уверивший, что на самом делеу НКВД нет претензий ни к его жене, ни к нему. Рудь знал, что скоро – черед Аксенова, и значит, о Гинзбург ему можно говорить, что угодно. Чего он не знал, так это того, что и на него уже заготовлены приказ, ордер, камера и пуля[10].
Оптимизма добавили приглашение на заседание ВЦИК и похороны Серго Орджоникидзе, плюс – назначение начальником строительства казанского оперного театра, участие в торжествах по случаю 17-й годовщины образования Татарской АССР, предложение подписать Конституцию республики. Если зовут конституцию подписывать, значит, не считают же врагом, думалось тогда; если приглашают на ВЦИК, значит, сажать не замышляют…
И тут – как оглоблей по лбу: изгнание. Из партии.
Когда, как слепой, он вышел с коллегии Комиссии партийного контроля, то почувствовал: в кармане нет партбилета! Главного нет! Того, ради чего всё. Того, чему отдал жизнь.