Василий III. История государства Российского

Новый царь астраханский, Касым, также предлагал тесный союз великому князю; но едва посол его успел доехать до Москвы, черкесы, взяв Астрахань, убили царя и с богатою добычею удалились в горы. Место Касымово заступил Акубек, но также не надолго: в 1534 году уже другой царь астраханский, Абдыл-Рахман, дал на себя клятвенную грамоту Василию в истинном к нему дружестве. – Послы ногайские тогда же находились в Москве единственно для исходатайствования купцам своим дозволения продавать лошадей в России. Но любопытнейшим посольством было индейское, от хана Бабура, одного из Тамерлановых потомков, знаменитого основателя Империи Великих Моголов, о коем мы упоминали и который, будучи изгнан из Хоросана, бежал в Индостан, где мужеством и счастием утвердил свое господство над прекраснейшими землями в мире. Обитав некогда на берегах Каспийского моря, Бабур имел сведение о России: желал, несмотря на отдаление, быть в дружелюбной связи с ее монархом и писал к нему о том с своим чиновником, Хозею Уссеином, предлагая, чтобы послы и купцы свободно ездили из Индии в Москву, а из Москвы в Индию. Великий князь принял Уссеина милостиво; ответствовал Бабуру, что рад видеть его подданных в России и не мешает своим ездить в Индию, но – как сказано в летописи – не приказывал к нему о братстве, ибо не знал, что он, самодержец или только урядник Индейского Царства?

После войны Казанской Россия наслаждалась спокойствием. Были только слухи о неприятельских замыслах крымцев. Сафа-Гирей, изгнанный из Казани, дышал ненавистию, злобою и всячески убеждал хана, дядю своего, ко впадению в московские пределы. Наконец – когда великий князь по своему обыкновению готовился ехать с двором на любимую охоту в Волок Ламский, чтобы провести там всю осень – узнали в Москве (14 августа), что войско ханское идет к Рязани. Сам царевич Ислам, тогдашний Калга, уведомил о сем великого князя, слагая всю вину на Сафа-Гирея; однако ж шел вместе с ним, будто бы склоняя его к миру. Увеличенные рассказы о силе неприятеля испугали двор, так что государь, немедленно послав воевод к берегам Оки и вслед за ними сам 15 августа выехав в Коломну, велел боярам московским изготовиться к осаде, а жителям с их имением перевозиться в Кремль. На пути встретились ему гонцы из Рязани от наместника, князя Андрея Ростовского, с вестию, что Ислам и Сафа-Гирей выжгли посады рязанские, но что город будет крепким щитом Москвы, если разбойники захотят осаждать его. Василий в тот же час отрядил легкую конницу за Оку добывать языков. Смелый воевода, князь Димитрий Палецкий, нашел толпы хищников близ Зарайска; разбил их и взял многих пленников. Другой воевода, князь Оболенский-Телепнев Овчина, с московскими дворянами гнал и потопил стражу неприятельскую в Осетре, но, в горячности наскакав на главную силу царевичей, спасся только необычайным мужеством. Ожидая за ними великого князя со всеми полками, татары ушли в степи. Война кончилась в пять дней; но мы не могли отбить своих пленников, уведенных неприятелем в улусы. Многолюдные села рязанские снова опустели, и хан Саип-Гирей хвалился, что Россия лишилась тогда не менее ста тысяч людей. «Царевичи, – писал он к Василию, – сделали по-своему, а не по-моему; я велел им воевать Литву: они воевали Россию. Но упрекай себя. Князья говорят мне: что дает нам дружба с Москвою? По соболю в год. А рать? Тысячи. Я не умел ничего ответствовать им. Избирай любое: хочешь ли мира и союза? Да будут дары твои по крайней мере в цену трех или четырех сот пленников». Он требовал от великого князя денег, ловчих птиц, хлебника и повара. Калга Ислам уверял Василия, как названого отца, в непременном дружестве; а Сафа-Гирей писал к нему с такими угрозами: «Я был некогда тебе сыном; но ты не захотел моей любви – и сколько бедствий пало на твою голову? Видишь землю свою в пепле и в разорении. Еще снова можешь сделаться нам другом, или не престанем воевать, пока здравствуют дяди мои, царь и Калга; где узнаю врага твоего, соединюсь с ним на тебя и довершу месть ужасную. Ведай!» Сии грамоты были отданы чиновникам великокняжеским декабря 1: Государь уже находился при последнем издыхании.

Летописцы говорят, что странное небесное знамение еще 24 августа 1533 г. предвестило смерть Василиеву; что в первом часу дня круг солнца казался вверху будто бы срезанным; что оно мало-помалу темнело среди ясного неба и что многие люди, смотря на то с ужасом, ожидали какой-нибудь великой государственной перемены. Василий имел 54 года от рождения; бодрствовал духом и телом; не чувствовал дотоле никаких припадков старости; не знал болезней; любил всегда деятельность и движение. Радуясь изгнанию неприятеля, он с супругою и детьми праздновал 25 сентября, день Св. Сергия, в Троицкой Лавре; поехал на охоту в Волок Ламский и в своем селе Озерецком занемог таким недугом, который сперва нимало не казался опасным. На сгибе левого стегна явилась болячка с булавочную головку, без верха и гноя, но мучительная. Великий князь с нуждою доехал до Волока; однако ж был на пиру у дворецкого, Ивана Юрьевича Шигоны, а на другой день ходил в мыльню и обедал с боярами. Время стояло прекрасное для охоты: государь выехал с собаками; но от сильной боли возвратился с поля в село Колпь и лег в постелю. Немедленно призвали Михаила Глинского и двух немецких медиков, Николая Люева и Феофила. Лекарства употреблялись русские: мука с медом, печеный лук, масть, горшки и семенники. Сделалось воспаление: гной шел целыми тазами из чирья. Боярские дети перенесли государя в Волок Ламский. Он перестал есть; чувствовал тягость в груди и, скрывая опасность не от себя, но единственно от других, послал стряпчего Мансурова с дьяком Путятиным в Москву за духовными грамотами своего отца и деда, не велев им сказывать того ни великой княгине, ни митрополиту, ни боярам. С ним находились в Волоке, кроме брата, Андрея Иоанновича, и Глинского, князья Бельский, Шуйский, Кубенский: никто из них не знал сей печальной тайны, кроме дворецкого Шигоны. Другой брат Василиев, Юрий Иоаннович, спешил к нему из Дмитрова: великий князь отпустил его с утешением, что надеется скоро выздороветь; приказал везти себя в Москву шагом, в санях, на постеле; заехал в Иосифову обитель, лежал в церкви на одре, и когда диакон читал молитву о здравии государя, все упали на колени и рыдали: игумен, бояре, народ. Василий желал въехать в Москву скрытно, чтобы иноземные послы, там бывшие, не видали его в слабости, в изнеможении; остановился в Воробьеве, принял митрополита, епископов, бояр, воинских чиновников, и только один показывал твердость: Духовные и миряне, знатные и простые граждане обливались слезами. Навели мост на реке, просекая тонкий лед. Едва сани государевы взъехали, сей мост обломился: лошади упали в воду, но боярские дети, обрезав гужи, удержали сани на руках. Великий князь запретил наказывать строителей. Внесенный в кремлевские постельные хоромы, он созвал бояр, князей Ивана и Василия Шуйских, Михайла Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, Тучкова, Глинского, казначея Головина, дворецкого Шигону и велел при них дьякам своим писать новую духовную грамоту, уничтожив прежнюю, сочиненную им во время Митрополита Варлаама; объявил трехлетнего сына, Иоанна, наследником государства под опекою матери и бояр до пятнадцати лет его возраста; назначил удел меньшему сыну; устроил державу и церковь; не забыл ничего, как сказано в летописях: но, к сожалению, сия важная хартия утратилась, и мы не знаем ее любопытных подробностей.

Неизвестный художник. Василий III благословляет перед кончиной сына своего Ивана IV. XIX в.

Желая утвердить душу свою в сии торжественные минуты, государь тайно причастился. Быв дотоле на одре недвижим, он с легкою помощию боярина Захарьина встал, принял Святые Дары с верою, любовию и слезами умиления; лег снова и хотел видеть митрополита, братьев, всех бояр, которые, узнав о недуге его, съехались из деревень в столицу; сказал им, что поручает юного Иоанна Богу, Деве Марии, Святым Угодникам и митрополиту; что дает ему государство, наследие великого отца своего; что надеется на совесть и честь братьев, Юрия и Андрея; что они, исполняя крестные обеты, должны служить племяннику усердно в делах земских и ратных, да будет тишина в Московской Державе и да высится рука христиан над неверными. Отпустив Митрополита и братьев, так говорил боярам: «Ведаете, что державство наше идет от великого князя Киевского, святого Владимира; что мы природные вам государи, а вы наши извечные бояре. Служите сыну моему, как мне служили: блюдите крепко, да царствует над землею; да будет в ней правда! Не оставьте моих племянников, князей Бельских; не оставьте Михаила Глинского: он мне ближний по великой княгине. Стойте все заедино как братья, ревностные ко благу отечества! А вы, любезные племянники, усердствуйте нашему юному государю в правлении и в войнах; а ты, князь Михаил, за моего сына Иоанна и за жену мою Елену должен охотно пролить всю кровь свою и дать тело свое на раздробление!»

Василий изнемогал более и более. Выслав всех, кроме Глинского, Захарьина, ближних детей боярских и двух врачей, Люева и Феофила, он требовал, чтобы ему впустили в рану чего-нибудь крепкого: ибо она гнила и смердела. Захарьин утешал его вероятностию скорого выздоровления. Великий князь сказал немцу Люеву: «Друг и брат! Ты добровольно пришел ко мне из земли своей и видел, как я любил тебя и жаловал: можешь ли исцелить меня?» Люев ответствовал: «Государь! Слышав о твоей милости и ласке к добрым иноземцам, я оставил отца и мать, чтобы служить тебе; благодеяний твоих не могу исчислить; но, государь! не умею воскрешать мертвых: я не Бог!» Тут великий князь обратился к детям боярским и молвил с улыбкою: «Друзья! Слышите, что я уже не ваш!» Они горько заплакали; не хотели растрогать его, вышли вон и пали на землю, как мертвые. Он забылся на несколько минут; открыл глаза и громко произнес: «Да исполнится воля Божия! Буди имя Господне благословенно отныне и до века».

Сие было 3 декабря 1533 г. Игумен Троицкий, Иоасаф, тихо приближился к одру болящего. Василий сказал ему: «Отче! Молись за государство, за моего сына и за бедную мать его! У вас я крестил Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на гроб Святого, поручил вам особенно: молитесь о младенце государе!» Он не велел Иоасафу выезжать из Москвы и, пользуясь слабыми остатками жизни, еще призвал думных бояр: Шуйских, Воронцова, Тучкова, Глинского, Шигону, Головина и дьяков; беседовал с ними от третьего до седьмого часа о новом правлении, о сношениях бояр с великою княгинею Еленою во всех важных делах, изъявляя удивительную твердость, хладнокровие и заботливость о судьбе оставляемой им державы. Пришли братья и неотступно молили его, чтобы он подкрепил свои силы пищею; но Василий не мог есть и сказал: «Смерть предо мною; желаю благословить сына, видеть жену, проститься с нею… Нет! Боюсь ее горести; вид мой устрашит младенца». Братья и бояре настояли, чтобы он призвал Елену. Князь Андрей Иоаннович и Михаил Глинский пошли за нею. Государь возложил на себя крест Св. Петра Митрополита и хотел прежде видеть сына. Брат Еленин, князь Иван Глинский, принес его на руках. Держа крест, Василий сказал младенцу: «Буди на тебе милость Божия и на детях твоих! Как Св. Петр благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Иоанна Данииловича, так им благословляю тебя, моего сына». Он просил надзирательницу, боярыню Агриппину, чтобы она неусыпно берегла своего державного питомца и, слыша голос супруги, велел унести Иоанна. Князь Андрей и боярыня Челяднина вели Елену под руки: она страшно вопила и билась об землю в отчаянии. Великий князь утешал ее, говоря: «Мне лучше; не чувствую никакой боли», – и с нежностию молил успокоиться. Елена наконец ободрилась и спросила: «Кому же поручаешь бедную супругу и детей?» Василий отвечал: «Иоанн будет государем; а тебе, следуя обыкновению наших отцев, я назначил в духовной своей грамоте особенное достояние». Исполняя желание супруги, он велел принести и меньшего сына, Юрия; также благословил его крестом и сказал, что он не забыт в духовной. – Умилительное прощание с Еленою раздирало сердца жалостию: все плакали и стенали. Она не хотела удалиться: Василий приказал вывести ее и, заплатив последнюю дань миру, государству и чувствительности, уже думал только о Боге.

Еще находясь в Волоке, он говорил духовнику своему, протоиерею Алексию, и любимому старцу Мисаилу: «Не предайте меня земле в белой одежде! Не останусь в мире, если и выздоровлю». Отпустив Елену, государь велел Мисаилу принести монашескую ризу и спросил игумена Кирилловской обители, в которой он издавна желал быть постриженным; но сего игумена не было в Москве. Послали за Иоасафом Троицким, за образами Владимирской Богоматери и Св. Николая Гостунского. Духовник Алексий пришел с Запасными Дарами, чтобы дать их Василию в самую минуту кончины. «Будь передо мною, – сказал великий князь, – смотри и не пропусти сего мгновения». Подле духовника стоял стряпчий государев, Феодор Кучецкой, бывший свидетелем Иоанновой смерти. Читали канон на исход души. Василий лежал в усыплении; потом, кликнув ближнего боярина, Михайла Воронцова, обнял его с горячностию; сказал брату Юрию: «Помнишь ли преставление нашего родителя? Я так же умираю», – и требовал немедленного пострижения, одобряемого митрополитом и некоторыми боярами; но князь Андрей Иоаннович, Воронцов и Шигона говорили, что Св. Владимир не хотел быть монахом и называн равноапостольным; что Герой Донской также скончался мирянином, но своими добродетелями без сомнения заслужил Царствие Небесное. Шумели, спорили, а Василий крестился и читал молитвы; уже язык его тупел, взор меркнул, рука упала: он смотрел на образ Богоматери и целовал простыню, с явным нетерпением ожидая священного обряда. Митрополит Даниил взял черную ризу и подал игумену Иоасафу: князь Андрей и Воронцов хотели вырвать ее. Тогда митрополит с гневом произнес ужасные слова: «Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий. Никто не отнимет у меня души его. Добр сосуд сребряный, но лучше позлащенный!» Василий отходил. Спешили кончить обряд. Митрополит, надев епитрахиль на игумена Иоасафа, сам постриг великого князя, переименованного Варлаамом. Второпях забыли мантию для нового инока: Келарь Троицкий Серапион дал свою. Евангелие и Схима Ангельская лежали на груди умирающего. Несколько минут продолжалось безмолвие: Шигона, стоя подле одра, первый воскликнул: «Государь скончался!» и все зарыдали. – Пишут, что лицо Василиево сделалось вдруг светло, что, вместо бывшего несносного запаха от его раны, комната наполнилась благоуханием. Митрополит омыл тело и вытер хлопчатою бумагою.

Была полночь. Никто не спал в Москве. С ужасом ждали вести: народ толпился в улицах. Плач и вой раздался от дворца до Красной площади. напрасно бояре, сами заливаясь слезами, удерживали других от громкого стенания, представляя, что великая княгиня еще не знает о кончине супруга. Митрополит, облачив умершего в полное монашеское одеяние, вывел его братьев в переднюю горницу и взял с них клятву быть верными слугами Иоанна и матери его, не мыслить о великом княжении, не изменять ни делом, ни словом. Обязав такою же присягою и всех вельмож, чиновников, детей боярских, он пошел с знатнейшими людьми к Елене, которая, видя их, упала в обморок и два часа не открывала глаз. Бояре безмолвствовали: говорил один митрополит именем Веры, утешая со слезами.

Между тем ударили в большой колокол: тело положили на одр, принесенный из Чудова монастыря, и растворили двери: народ с воплем устремился лобызать хладные руки мертвого. Любимые певчие Василиевы хором пели: «Святый Боже!» Их никто не слыхал. Иноки Иосифова и Троицкого монастыря несли тело в церковь Св. Михаила. Елена не могла идти. Дети боярские взяли ее на руки. Все бояре окружали гроб: князья Василий Шуйский, Михаил Глинский, Иван Телепнев-Оболенский и Воронцов шли за Еленою, вместе с знатнейшими боярынями. Погребение было великолепно и скорбь неописанная в народе. «Дети хоронили своего отца», по словам летописцев, которые с чувствительностию называют Василия добрым, ласковым государем: имя скромное, но умилительное, и простота его ручается за его истину.

Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны провидению.

Фрагмент иконы «Василий Великий

и великий князь Василий III». Вторая половина XVI в.

Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и детьми, непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но внушаемыми только чувствительным сердцем. Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал вельмож, и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный боярин Беклемишев заслужил его гнев: удаленный от двора, жаловался на великого князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на Москве-реке; а дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, оскорбительные для государевой чести. Тогда не отличали слов от дел и думали, что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа венценосца могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не показалась народу виною малою. – Кроме двух несчастных жертв политики, юного великого князя Димитрия и Шемякина, сын Героя Даниила Холмского, воевода и боярин князь Василий, супруг государевой сестры Феодосии, в 1508 году был сослан на Белоозеро и в темнице умер. Такую же участь имел и знатный дьяк Долматов: назначенный в посольство к императору Максимилиану, он не хотел ехать, отговариваясь своею бедностию: велели опечатать его дом, нашли в оном 3000 рублей денег и наказали Долматова как преступника. Государь простил князей Ивана Воротынского и Шуйских, которые думали уйти в Литву. Иван Юрьевич Шигона, быв несколько лет в опале, сделался после одним из первых любимцев Василиевых, равно как и Георгий Малый Траханиот, грек, выехавший с великою княгинею Софиею: пишут, что он впал в немилость от тайной связи с купцем греческим Марком, осужденным в Москве за какую-то опасную для Церкви ересь. Зная способности и необыкновенный разум Георгия, великий князь возвратил ему свою милость, советовался с ним о важнейших делах и для того приказывал знатным чиновникам возить его нездорового во дворец на тележке. Муж славный в нашей церковной истории, Инок Максим Грек, был также в числе знаменитых, винных или невинных страдальцев сего времени. Судьба его достопамятна: расскажем обстоятельства.