Василий Каменский. Проза поэта

Да, мы умели жить и по-нашенски жили просто и интересно.

Даже черномазый Пич и тот постоянно чего-то ерзал, ерепенился в своей жилянке или вдруг со свистом улетал на волю, скакал там по полянкам, потом снова прилетал с какой-нибудь веточкой в клюве и возился с ней, о чем-то весело курлыкая про себя.

А Росс положительно наслаждался жизнью. Слово, крик, стук, шум, каждое движение — все приводило его в восторг. Он целые дни не переставая вертел хвостом от полноты довольства и катался по земле с визгом умиления. Зато вечерняя тишь крепко усыпляла его, и тогда, вытянув лапы, он храпел, как мог, сильно и сладостно взлаивая и вздрагивая сквозь сон.

С Иоилем мы были настоящими, заправскими друзьями и неизменными товарищами во всех делах.

Иоиль, как живой любимый цветок, украшал мою жизнь.

Часто я смотрел на этого баскущего, здоровенного, ядреного парнишку с большими русыми кудрявыми волосами, с открытым красивым лицом, на котором радостно светились умные васильковые глаза, — смотрел на его ежечасно расцветающую жизнь и сам пьянел от ненасытной жажды жизни.

Мы с ним одинаково горячо любили природу, одинаково глубоко понимали, чувствовали ее — и это нас связывало крепко-прекрепко.

Кроме того, Иоиль отличался хорошими самородными способностями. Он, например, так же отлично разбирался в грамоте, как в рыбах, как в птицах и как в растениях. Ему положительно до всего было дело.

Зимой — я жил в избе его отца — Иоиль помогал мне учить грамоте ребят и даже учил больших.

Помню, первый раз я встретил Иоиля в поле — он сидел во ржи, среди васильков и ел какую-то нарванную траву.

Я спросил его:

— Эй, парнишка, ты что тут делаешь?

Он невозмутимо взглянул на меня и ответил:

— Ем кислицу. Хошь? Шибко сладко.

И протянул мне пучок щавеля.

О, утро, утро.

В святой час солнечного рождения, когда цветинки широко раскрывают свои благоухающие лепестки для любви,

когда всюду горят радужными лучами рад остинки-росинки,

когда мелькают пестрокрылые бабочки и жужжат медоноски-пчелы,

когда неизвестно какой зверь трещит сухими сучьями в лесной чаще,

когда на гладком бирюзовом озере играют серебряные стрелки-рыбки, разбрасывая водяные круги,

когда пробежит игрун-ветерок по веткам и закачает их,

когда всюду, во всех сторонах, как-то особенно звонко и безудержно поют птицы свои чудесные песни,

когда грудь полна несказанной радостью жизни и душа беспричинно смеется, долго и легко смеется, а глаза удивленно раскрыты,

— в этот святой час вся Земля как будто тихо поднимается к небу, к небу, ближе к небу.

О, да, да! Каждое утро, в час солнечного рождения, вся Земля как будто тихо поднимается к нему, все выше и выше.

Я это вижу и чувствую в том, что каждое утро душа моя замирает от восторга прилива лазурного покоя и пьянеет сердце от свеже-нового воздуха, как от крепкого вина.

Утро, утро!

На косогоре под елкой я лежу и пишу…

На самой верхушке елки сидит черный золотоносый дрозд и не переставая поет:

— Чуфт-чуфт-утирль! Цью-цью! Трчи-трлю-ю!

Долго еще свистит дрозд. О чем?

Я не знаю. Только слышу и чувствую — дивно хороша песня его. Может, он среди дроздов считается лучшим песнопевцем. Не знаю.

Во всяком случае, дрозд — истинный, прекрасный певец: легкая радость жизни звенит в его душе, и он беспечно поет свою песенку для себя, и ему все равно, слушают его или нет.

Да. Так поет на вершине пташка.

И так я — на косогоре под тенистой елкой пишу…

В дни маленьких, но совсем особенных радостей, когда невидимая рука вдруг заденет чуткие струны души моей, — я бегу сюда на косогор и пишу…

Я пишу небольшие записки. Пишу, как умею, как искренне чувствую.

Иногда перечитываю исписанные клочки и в каждой букве вижу след своей жизни: это приносит мне некоторое удовольствие и, кроме того, во многом здесь утешает меня, простого, незаметного землежителя. А это служит достаточным оправданием…

Ну, много ли нужно мне?

И вот, в дни маленьких, но совсем особенных радостей пишу свои записки. Пишу вольно и просто, как хочу.

Пусть дрозд поет свои песни — я буду петь свои. Мы ведь не помешаем друг другу. Превосходно.

Я в дремучем лесу. Всё шамкают, шепчутся дремучие старые воины. Густо сомкнулись. Высокие зеленые стрелы в небо направлены. Точно стариковские брови, седые ветви нависли и беззубо шепчутся. По-стариковски глухо поскрипывают, кашляют. И все ворчат, ворчат на маленьких внучат. А те, еще совсем подростки, наивно тоже качаются, легкодумно болтая тоненькими веточками; да весело заигрывают с солнечными ленточками, что ласково струятся сквозь просветы. Ах, какое им дело до того, что строгие деды по привычке шепчутся, да всё, беззубые, ворчат. Какое шалунам дело. Им бы только с ветерком поиграть, покачаться, только б с солнечными ласковыми ленточками понежиться, посмеяться. А деды зелеными головами только покачивают, седыми бровистыми глазами смотрят на шалунов-внучат и все ворчат. Ворчат.

До охоты еще было далече, и потому мы пропадали на озерах или на Каме.

Как-то после вечерней зари, когда чуть заскрипел коростель, мы захватили удилишки, пестерь, жестяной чайник, топор, мешочек с кормом для рыб, навозных червей и отправились (за 18 верст) на рыбалку, на Каму.

Иоиль не забыл взять черного хлебца и картошки, чтобы там на ночевке подзакусить…

Шагать довелось напрямик — через просеку.

Потом свернули влево, на лесную тропку.

А там выбрались на закамские луга.

Эх, луга, луга!

Раздольное, благоухающее царство цветов и травинок. Знай любуйся вокруг: как из зелени нежно поглядывают анютины глазки на стройный синезоркий василек, как фиолетовый колокольчик склонился над желтоокой ромашкой, как гвоздичка кивает красной головкой золотому лютику, как малиновая кашка…

Кто там розовый около нее? Плохо заметно — темно.

От опушки стлался легкий туман. Скрипели коростели, стрекотали стрекозы. Проносились с жужжанием ночные жуки.

Иоиль с Россом бежали недалеко впереди, но их было почти не видно — такая выросла высокая густая трава и такая цветистая, душистая, что хотелось броситься на нее, загорланить что-то веселое и кататься, перекатываться с боку на бок.

Ага! Вон уже засинела полоса Камы — надо было прибавить шагу, чтобы успеть смастерить заездок и хоть часок вздремнуть у костра.

На зорьке начнется клев — не зевай.

Добрели до места.

На берегу в кустах ивняка разыскали нашу деревенскую лодку и спустили в реку; и так приятно зашуршало по песку дно лодки.

Я принялся за заездок.

Раздобыл четыре жердины, завострил их на одних концах, нарубил ивняку, взял мешочек с кормом для рыб, сложил все это в лодку и поехал забивать заездок.