Ватерлоо Шарпа

— Ааа, кусок дерьма.

Харпер засмеялся.

— А что завтра?

— Бог знает, Патрик. Полагаю, завтра мы увидим Императора. Но ты держись подальше от неприятностей, Патрик.

— Непременно! — сказал Харпер.

— Но вчера ты не очень то прятался.

— Вчера! Вчера ни один ублюдок и не приблизился ко мне! Но завтра я буду прятаться от неприятностей, уверяю вас.

Они замолчали. Шарп повесил сушиться влажный мундир и прислушался к звуку дождя. Он подумал о страхах Питера д`Аламбора, вспомнил свой собственный страх в Тулузе и удивился, почему эта битва не вызывает у него такого же страха. Эта мысль все же вызвала у него страх, ведь отсутствие страха перед лицом опасности само по себе является предвестником катастрофы, но сейчас, лежа в темноте и слушая, как позади его постели шевелятся лошади, Шарп никак не мог обнаружить у себя признаков страха перед завтрашним днем. Ему было интересно сразиться с Императором и он испытывал тревогу как и любой человек, но вот такого страха, как у д`Аламбора не было и в помине.

Он прислушивался к дождю, размышляя, чем завершится следующий день.

Завтрашней ночью, думал Шарп, он будет отступать к побережью вместе с армией, или станет пленником, а может быть двинется на юг, преследуя побежденного врага. Он вспомнил победу при Виттории, когда было нанесено окончательное поражение французам в Испании, и как они с Харпером после сражения обшаривали поле боя в поисках золота и драгоценностей. То был ответ на все солдатские молитвы: Боже, пошли нам богатого врага, и избавь от ножей хирурга.

Люсиль, наверное, беспокоиться из-за отсутствия новостей. Шарп закрыл глаза, пытаясь заснуть, но сон не приходил. Плечо и нога ужасно ныли. Харпер уже спал, громко похрапывая, лежа возле двери. Снаружи раздавался стук шагов часового. Дым от его трубки проникал в конюшню и в какой-то степени заглушал запах навоза, сваленного в углу. Наверху, в комнате Принца, догорела свеча, и дом погрузился во тьму. Изредка в небе мелькало молнии, а дождь монотонно стучал по крыше.

* * *

В трех милях к югу на двух холмах-близнецах под ливнем пытались уснуть две армии. Люди закутались в плащи в надежде хоть немного согреться, но и это не получалось из-за дождя, промочившего насквозь всю одежду. Почти все костры погасли, дров едва хватало, чтобы хоть немного согреть воду для утреннего чая.

Всего лишь немногие смогли по-настоящему уснуть, остальные только пытались это сделать. Некоторые сидели, обхватив себя руками. На склонах первого холма дрожали пикеты, а на холме напротив люди лежали в превратившейся в болото вытоптанной ржи. Некоторые совсем отказались от сна и сидя на своих сумках тихонько разговаривали. Несколько британских лошадей выдернули колышки, к которым были привязаны и, напуганные вспышками молний, понеслись через биваки. Люди матерились и бросались прочь от копыт, затем лошади вырвались в широкую долину.

В трех фермах перед британскими позициями гарнизон спал под прочными крышами. Часовые смотрели в окна. Несколько человек вспомнили традицию, согласно которой перед британскими победами всегда были сильные шторма. В Азенкуре горстка британцев, представшая перед сильно превосходящими силами французов, также ночью пережила сильный шторм, и вот сейчас новое поколение старых врагов прислушивалось к раскатам грома в ночном небе.

Британские пикеты дрожали от холода. Французская армия разбила лагерь на южном склоне, их костры давно погасли и единственными огоньками на вражеской линии являлись два тусклых пятнышка в окне таверны. И даже эти огоньки часто скрывались под пеленой дождя. Пикетам казалось, что дождь никогда не прекратится. Это был просто какой-то библейский потоп; дождь превратил поля в раскисшие болота, затопил рвы, канавы, прибил к земле зерновые. Это было какое-то безумие дождя и ветра. А завтра наступит еще большее безумие, хотя дождь и ветер не будут иметь к нему никакого отношения.

Глава 13

Дождь прекратился утром.

В четыре утра рассвет озарил долину, покрытую густым туманом, который колыхался от ветра. Туман быстро смешался с дымом от утренних костров. Дрожащие от холода люди поднимались с земли как трупы, вернувшиеся к жизни. Начался длинный день. Была середина лета, и солнце не зайдет еще семнадцать часов.

По обеим сторонам долины люди разворачивали тряпки, которыми были замотаны замки мушкетов и вытаскивали пробки из стволов. Часовые вычистили серую жижу, в которую превратились запалы их мушкетов и попробовали зарядить их свежими. Но у них получилась только небольшая вспышка, порох в стволах отсырел. Они не могли вытащить из ствола пулю, и им пришлось заталкивать сухой порох со стороны запального отверстия, чтобы свежий порох воспламенился и выбил из ствола и пулю, и отсыревший заряд. Один за другим стреляли мушкеты, их звук отдавался эхом в долине.

Штабы и старшие офицеры в Ватерлоо встали задолго до рассвета. Конюхи седлали лошадей, затем, будто люди, отправляющиеся по своим делам, офицеры поехали по южной дороге через темный промокший лес.

Шарп и Харпер были среди тех, кто выехали первыми. Принц еще даже не вылез из кровати, когда Шарп взобрался в седло и положил винтовку в седельную кобуру. На нем была все та же зеленая куртка стрелков, поверх которой был накинут плащ, подаренный Люсиль, и ехал он на кобыле, восстановившей силы после той рекогносцировки близ Шарлеруа. Его бедра сильно болели после двух дней в седле, а одежда была все еще влажная. С крыш и деревьев ветер сдувал на них капли воды.

— Хоть сегодня ты держись подальше от опасности, — сказал Шарп Харперу.

— Ты прямо как Изабелла! Если бы мне требовалось, чтобы на меня ворчали, я бы остался дома.

Шарп ухмыльнулся.

— Ведь это мне придется сообщить ей о твоей смерти, так что давай, выполняй свое обещание.

— Я пока еще не собираюсь умирать, так что с обещанием все нормально, я его выполню, — сказал Харпер, хотя был одет и снаряжен как раз для неплохой драки. На нем тоже была куртка стрелков, на одном плече висело огромное семиствольное ружье, а на другом — винтовка. Они оставили свои сумки в доме Принца, не успели побриться и выглядели как настоящие бандиты.

Когда они проезжали мимо Мон-сен-Жан, то услышали звук, как будто море набегает на берег. Это был шум тысяч разговаривающих людей, горящих веток, прочищаемых мушкетов и ветра, шумящего в колосьях ржи. В воздухе пахло сырой травой и дымом, но, по крайней мере, плотная пелена облаков истончилась, и сквозь нее пробивался бледный солнечный свет, изредка закрываемый клубами дыма.

Перед сражением у Шарпа был один ритуал. Перед тем как ехать на холм он отыскал рядом с лесом кавалерийского оружейника, чтобы тот наточил его большой палаш.

— Пусть будет как бритва, — приказал он.

Оружейник раскрутил точильное колесо, приложил лезвие к камню и от него снопом полетели искры. Некоторые зазубрины были столь глубоки, что даже заточка не позволяла избавиться от них. Шарп, наблюдая за снопом искр, не мог даже вспомнить, откуда взялись эти зазубрины. Оружейник повернул клинок, чтобы заточить острие. Кавалеристов учили скорее рубить, чем колоть, но острие все равно должно быть заточено как игла. Оружейник подправил несколько дюймов острия более мелким камнем и протер лезвие своим кожаным фартуком.

— Как новенький, сэр.

Шарп дал ему шиллинг и аккуратно вложил острый палаш в ножны. Если повезет, подумал он, то доставать его сегодня больше и не придется.

Два стрелка поехали через лагерь. Интендантские телеги еще не прибыли, так что людям придется голодать, хотя ром все же прибыл, квартирмейстеру удалось доставить его из хранилищ в Брюсселе. Солдаты радостными восклицаниями приветствовали бочонки с ромом, которые катили по грязи. Также сквозь грязь протаскивали и телеги с боеприпасами, рассчитанными на день боя.