Ватутин (Путь генерала)

Николай Федорович отказался от ужина, предупредив, что внизу его ожидают.

Ему хотелось задержаться, посмотреть подольше на спящих детей, но он на цыпочках подошел к кроваткам, тихонько коснулся горячей щечки дочери и потного лобика сына, взглянул на них так, как никогда не смотрел раньше: стараясь навсегда запечатлеть в памяти родные лица, отошел и обнял жену.

Они прощались, сдерживая волнение. У двери, уже открыв ее, Ватутин приостановился и сказал: «Не волнуйся, Таня, мы еще увидимся, береги себя и детей».

Татьяна Романовна тихо закрыла дверь и вернулась в детскую комнату. Она никогда не провожала мужа к поезду или к самолету. Так всегда казалось, что Николай Федорович уехал на службу и сегодня же вернется домой. Но на этот раз все было до боли ясно. И хотя плакала она тихо, Леночка проснулась и тоже заплакала, — жаль было маму, жаль, что не попрощалась с папой, которого очень любила. Проснулся Витя, но как мужчина, о чем ему часто напоминал папа, не стал плакать, только вначале не мог произнести ни слова от той же жалости и от досады на самого себя за то, что проспал папин отъезд.

...Как только машина, промчавшись по затемненным улицам Москвы, выехала на Ленинградское шоссе, Ватутин приказал шоферу идти с предельной скоростью, а сам, впервые почувствовав право отдохнуть, откинулся на сиденье и сразу же погрузился в глубокий сон.

Час за часом бешено мчалась машина, спал Ватутин, с каждым .часом приближавшийся к фронту, но долго еще не спала его семья в тихой квартире на одной из самых тихих улиц Москвы.

Вся жизнь проходила в эти часы в памяти Татьяны Романовны. Леночка чутьем дочери, душой чуткой девочки угадала, что маме дороги воспоминания, и ей захотелось говорить о папе.

Все воспоминания Лена начинала словами: «А помнишь, мама, когда папа...», и рассказывала о том, что было «давным-давно»: три или четыре года тому назад, когда ее, совсем маленькую, папа брал в театр на спектакли для взрослых. Брал потому, что Лена очень просила, он не мог отказать, да и сам не хотел расставаться со своей дочкой.

Все считали, что папа очень строгий, даже суровый, но она, Леночка, знала, что папа ей никогда не откажет и не только потому, что она его любимица, а потому, что папа не может отказать ребенку, не может пройти мимо чужого горя и сам волнуется, когда дети плачут.

«...А помнишь, до этого в Киеве, — продолжала вспоминать девочка, — мы шли с папой по Крещатику в воскресенье, на улице было много-много людей, а в витрине пассажа я увидела куклу с меня ростом».

Леночка просила папу купить куклу, он отказывался, говоря, что Лена уже большая, ей нужны книжки, а не куклы, потом сдался с условием, что она сама понесет куклу домой. Оказалось, что нести куклу было ужасно тяжело, и Ватутину пришлось одной рукой держать руку дочери, а в другой нести громадную куклу в ярко-красном платье, с белыми волосами. Офицеры и солдаты при встрече с начальником штаба округа отдавали ему честь, понимающе улыбались, а генерал-лейтенант впервые в жизни смущался при встрече с подчиненными.

Ватутин действительно ни в чем не мог отказать дочке, и она связывала с отцом все свои детские дела.

В парке, в том самом любимом Ватутиным парке, где летом было так много пышных, красивых роз, зимой устроили детский каток.

Лена быстро научилась кататься на «снегурочках», а папа все не мог выбрать времени, чтобы посмотреть, как она катается. Все дни — и в будни и в праздники — он был в штабе или уезжал в войска, а возвращался домой поздно ночью. И тогда Лена решила не ложиться спать до приезда папы, чтобы все-таки показать ему, как она катается. Она начала ему звонить с девяти часов вечера, звонила до одиннадцати, потом звонила Татьяна Романовна, а Ватутин не отказывался приехать, он только отпрашивался на час, на полчаса, потом еще на полчасика... В первом часу ночи генерал-лейтенант вышел с дочерью в парк. Уже погасли все фонари, но светила луна, белел снег, и Лена, радостная возбужденная, оглядываясь на папу, скользила по затихшей аллее. В ту чудесную зимнюю ночь Ватутин вспомнил свои деревянные, но отличные, им самим сделанные коньки, вспомнил детство, о котором его часто расспрашивали дети и которое было так удивительно не похоже на их детство.

Дочка становилась старше, ее дружба с отцом крепла, появлялись новые дела и заботы. Лене не всегда удавались задачки, а мама заставляла решать. Украдкой от мамы Лена пробиралась к телефону, шептала в трубку условия задачи; к счастью, папа все сразу понимал, даже угадывал сказанное шепотом и, если в эти минуты не решал свои задачи в Генеральном Штабе, быстро решал задачи Лены. Но чаще всего oн просил подождать до ночи. Лена соглашалась. Она знала, что в таком случае ей надо оставить на папином письменном столе рядом с его толстущими книгами по военной истории и стратегии свой тощенький задачник, и тогда папа, вернувшись даже глубокой ночью, очень усталый, все же улыбнется, взглянув на отчеркнутые задачки, и решит их на специальном листке, оставленном Леной. Зато в другой раз, когда у папы найдется время, он надолго усадит Лену рядом с собой, будет спрашивать ее по арифметике и станет так ясно и просто объяснять, что окажется — очень легко можно все понять.

Воспоминания, которым не было конца, начинались словами: «А помнишь, мама...», и кончались фразой: «Ты, Витя, этого не помнишь, ты был совершенно маленький…» Это напоминание очень задевало мальчика, тем более что и ему тоже было что вспомнить. Папа любил охоту и хотя не брал Витю с собой, зато разрешал ему не только подержать двустволку, но даже чистить ее. Тогда же папа вырезывал себе и Вите шпаги, они фехтовали, и когда Витя побеждал, папа давал ему поиграть свою настоящую саблю.

Еще лучше помнил Витя, как папа приехал к нему в Евпаторию в детский санаторий и пробыл там с ним три дня. Тогда они гуляли, играли в шахматы, читали. Папа смотрел, как Витя и его товарищи вырезают картинки из календаря «1812 год», и рассказывал им о Кутузове, Суворове и Багратионе. У Вити сохранились книги, которые тогда привез ему папа, и тетради с нарисованными им скачущими всадниками.

Как раз в те дни были маневры Черноморского флота, и Витя видел с берега, как шли вдали корабли, как мчались, вздымая буруны, торпедные катера, а над ними проносилась морская авиация. Папа все объяснял, — он мог все объяснить, про все рассказать. А когда Витя приехал в Москву, они ходили с ним в Музей Красной Армии, и опять папа очень интересно рассказывал о боях гражданской войны.

Еще помнил сын генерала, как он был с отцом в Мавзолее Ленина; отец поднял его тогда на руки и пронес так, чтобы мальчик хорошо видел спящего Ильича и навсегда запечатлел в своей детской памяти его образ.

Мерно тикали в квартире Ватутиных часы, и под их ход в детскую спальню вернулся сон, ласково одолел детей. Они незаметно уснули.

Спал по-прежнему генерал в машине, но по-прежнему не шел сон к Татьяне Романовне.

Она думала о том, как счастливо жила их семья, как внимателен всегда был к ней Николай Федорович.

И никогда, вспоминала Татьяна Романовна, не искал Ватутин случая отдохнуть, никогда он не жаловался на усталость, всегда старался поменьше думать о своем здоровье. Дважды он чуть не поплатился за это жизнью.

В Ростове, заболев брюшным тифом, он трое суток продолжал работать, пока его не увезли в больницу. В Москве, несмотря на два тяжелых приступа аппендицита, Ватутин все откладывал операцию, ссылаясь на занятость. Однажды утром появились симптомы третьего приступа, и все же Николай Федорович, пообещав жене заехать в госпиталь, поехал в Генеральный Штаб. Татьяна Романовна позвонила в госпиталь. Старый хирург генерал Мандрыка, узнав о грозящей Ватутину опасности, сам помчался в Генеральный Штаб. Только что приехавший Ватутин потребовал у адъютанта очередные дела, а генерал Мандрыка запретил выдавать дела и попросил, чтобы заместитель начальника Генерального Штаба явился в его распоряжение, на хирургический стол. На помощь профессору пришел секретарь партийной организации, и Ватутину пришлось подчиниться.