Вавилон

В правом углу зала предводитель щитников шептал склонившимся к нему военачальникам:

— Уж не злая ли Лабарту надоумила его насчет этой Мидийской стены?

— Видно, тут не все в порядке, — кивнул начальник пращников.

— Вот-вот… — согласился начальник тяжелой пехоты.

— Что ты имеешь в виду — его или Мидийскую стену? — спросил предводитель копьеносцев.

Набусардар опустил руку и вопросительно повернулся к Наби-Иллабрату: не упустили ли они чего-нибудь?

Нет! Все обсуждено до малейших подробностей. Остается лишь назначить военачальников для проверки двухсот городских ворот. Девять главных Набусардар осмотрит сам.

Забот у верховного военачальника прибавлялось — одна серьезнее другой. Порой Набусардара охватывал страх: что, если он не выдержит нечеловеческого напряжения и тогда все труды его пойдут прахом?

В изнеможении он дал Наби-Иллабрату знак отпустить собравшихся.

Наби-Иллабрат обратился к присутствующим:

— Именем его величества царя Валтасара, царя царей, высокородного наследника властелинов Шумера и Аккада…

Дальнейшего Набусардар не слышал: свинцовая усталость охватила его. Слова не доходили до слуха, подобные слабому дуновению ветра, бессильного шевельнуть листом на дереве, подобные стоячей воде, в которой замерло течение, подобные иссушенной зноем земле, в которой не осталось ни капли животворящей влаги.

Он не слышал слов Наби-Иллабрата и перенесся мыслью к лазарету при храме бога Эа, который он посетил накануне. Там под наблюдением эсагильских лекарей дочери вавилонских сановников и богачей приготовляли лекарства, мази и повязки для его воинов. Девушки нарезали полосами белое льняное полотно, беря их осторожно, словно уже касались израненных тел защитников города.

* * *

Близилась пора взиманий податей.

Храмовые сборщики отправились по ближним и дальним деревням в сопровождении солдат, которым надлежало защищать их при исполнении столь тягостных обязанностей, — времена были неспокойные.

Отряды вызывали смятенье жителей и вместе с тем вселяли страх и предчувствие еще больших бед.

Один из самых многочисленных, отрядов появился ранним утром на пыльной дороге, ведущей к Деревне Золотых Колосьев. Впереди двигались вооруженные мечами и луками конники, за ними — повозки, куда должны были ссыпать зерно и складывать бурдюки с вином из кожи. За ними следовал нестройный ряд погонщиков скота с бичами и палками в руках: на обратном пути им предстояло перегнать отобранных у крестьян овец и коров в усадьбы, принадлежавшие храмам.

Первым увидел солдат Сурма, который пас овец на опушке Оливковой рощи. Мигом сообразив, в чем дело, он загнал стадо подальше в чащу, чтобы никто не смог его обнаружить. Но ему не сиделось в лесной тиши. Мысль о том, что ожидает его единокровных братьев, не давала ему покоя. Ему были памятны бесчинства сборщиков, нагрянувших в деревню несколько месяцев тому назад, и он мог себе представить, что они примутся творить теперь, когда Эсагила в наказание повысила налог на одну четверть, а людям платить нечем. Если бы кто приглядел за овцами, он не мешкая побежал бы в деревню.

И тут Сурма заметил, что от деревни бредет отец Нанаи, Гамадан. С той поры как Нанаи отправилась искать защиты у Набусардара, старик ежедневно сам пригонял своих овец к стаду племянника. Вот Гамадан и приглядит за всеми овцами, а он сбегает в деревню.

Отряд достиг поворота дороги. Вооруженные луками всадники заметили Гамадана. Тотчас двое из них рванулись по тропинке вдоль канала и преградили ему дорогу.

— Вы ошибаетесь, братья, — дружелюбно обратился он к ним, — я подданный царя Валтасара, покровительством которого пользуются семьи потомственных воинов в нашей общине. Царская десница простирается надо мной и моим имуществом. Я ничего не должен Храмовому Городу, ступайте с миром.

Сидевший в повозке жрец выслушал Гамадана, неприязненно усмехнувшись при имени царя.

— Что Царский Город, что Храмовый, — сказал он, — оба творение богов. И всем, что принадлежит богам, мы вправе распоряжаться сами.

— Меня не провести, — возразил отец Нанаи, — да будет вам известно, я Гамадан, а Гамаданы всегда немножко разбирались в законах. На мне лежит лишь ратная повинность, а подати я и царю не плачу.

Брови жреца взметнулись и сошлись у переносицы. Так, значит, это тот самый Гамадан, который слыл вернейшим слугой царя среди военных поселенцев, бдительно следившим за благонамеренностью своих собратьев! Не худо накануне войны с персами обезвредить влиятельного старца. Это соображение решило судьбу Гамадана. Стараясь до поры не показать, какой чудовищный замысел зреет в его мозгу, жрец попытался быть приветливым. Но вдруг он вспомнил, что из-за Гамадановой дочери они лишились одного из своих братьев, умерщвленного на пастбище чьей-то отравленной стрелой! Жрец зловеще нахмурился, уже не тая своей ненависти. «Смерть за смерть!» — мелькнуло у него.

— Связать его! — крикнул он в бешенстве. Гамадан недоуменно оглянулся вокруг и увидел, что с повозки, послушные приказу, спрыгивают двое здоровенных слуг. У одного из них на руке висит моток веревки, которую он, проворно разматывая, подает второму.

Гамадан возмутился.

— Один царь вправе покарать меня, — предупредил он, а сам искоса поглядел, как там его овцы.

На слова старца никто не обратил внимания. Тяжбу Эсагилы с Валтасаром добром не решишь. Насильем за насилье — таков закон времени. Прислужники, стиснувшие Гамадана, как клещами, своими мускулистыми ручищами, твердо это усвоили. В одиночку с ними не совладать. Его связали и бросили на дощатое дно повозки, куда потом насыплют ячмень. Он задохнется под грудой зерна, мелькнуло у Гамадана в голове, и в отчаянии он позвал на помощь.

Не колеблясь больше, Сурма сбежал со склона на дорогу.

Запыхавшийся юноша нагнал отряд данщиков. Сперва он по-хорошему попросил освободить своего родственника. а потом пустил в ход угрозы. Но тщетно — он был беспомощен перед всемогущей Эсагилой. Догадываясь, какая участь ожидает старика, Сурма крепко ухватился за край повозки и поклялся не отпускать ее до тех пор, пока не вызволит обреченного на унизительную смерть Гамадана.

Лежа на дне повозки, старик не спускал глаз с этой судорожно вцепившейся руки. В ней его последняя надежда. Вслед ему блеяли овцы, которых в туче пыли гнали слуги Эсагилы.

С замиранием сердца жители встречали солдат. Они выбегали из домов и хмуро приветствовали незваных гостей. Не так давно у них забрали остатки урожая. Остается лишь снять с себя рубаху, отдать последнюю козу да мотыгу — все исчезнет в ненасытной пасти Храмового Города! Тем, кто позажиточнее, тоже не сладко приходится. После повышения дани заметно поубавилось и в их закромах. Только жрецов это мало заботит. Они ссыпают в повозку прибереженные запасы, выпрягают скотину, не гнушаются и мотыгой, а тех, за кем даже после этого остается недоимка, целыми семьями выгоняют со двора. Их отправят на работы в мастерские и рудники Храмового Города; беспорядочной толпой пойдут они на осушку болот-, чтобы новые пашни множили несметные богатства Эсагилы. Иных приходится связывать веревками. Так поступают они с людьми, почитая себя наместниками всевышних на земле.

В тупом отчаянии, с понуро опущенными головами влекутся по пыльным дорогам новые рабы Храмового Города. А рядом громыхают повозки, до краев груженные пшеницей, ячменем и кожами. Лишь одна из них пока что полегче других — в ней лежит связанный Гамадан. Караван тянется вдоль Евфрата, держа путь обратно, к Вавилону.

Сурма, не выпуская из рук края повозки, бежит сбоку. Никто из поселян не отважился вырвать из цепких когтей святош несчастного Гамадана. Солнце палит, но Сурма не чувствует ни жары, ни усталости. Лицо и шею заливает пот. Ноги иногда по щиколотку увязают в пыли. Возницы подхлестывают коней, нарочно торопят их. Но Сурма бежит вровень, не отстает. Он молод и крепок, он выдержит до самого Вавилона. Солнце печет невыносимо, но тем крепче сжимает